Пациент 35

Он дрожит и стонет, просит оставить его в покое. А его всё спрашивают, спрашивают. Рихтер там как гоголевский колдун перед неминуемым наказанием. Презирает мир и публику, ненавидит себя. Музыка ему опротивела… И он швыряет ее в грязную канаву. И сам тихо уползает в смерть…

Есть ли у меня машина?

Был у меня велосипед «Диамант», когда я жил в Саксонии, в городе К… Гонял я на нем по горам, по долам, пока однажды меня сзади машина не ударила. Среди бела дня. В сентябрьскую жару. Я взлетел и упал, треснулся башкой об асфальт. Машина умчалась в бескрайние дали, а я без сознания валялся. Очнулся — на середине дороги. Морда, рука и бок в крови.

Солнце слепило так, как будто оно приблизилось к Земле и встало у меня перед глазами… Побрел домой. Ни одна сука не помогла. Вызвал такси и в больницу поехал. С тех пор я и на велосипеде не езжу. Только на общественном транспорте катаюсь.

Во времена студенчества распускал я язык на семинарах. Задавал неправильные вопросы. Стукача одного чуть не утопил в Черном море. Гэбисты меня приметили, вызвали и пригрозили. что из МГУ выгонят, а на следующий день придут с милицией и забреют в армию, отправят солдатом на урановый рудник. Я представил себе все это и пасть заткнул…

И открыл рот только во времена перестройки.

Когда-то видел я страшную картинку в журнальчике — идет человек и катит на тачке, впереди себя, собственную опухоль… Размерами превышающую своего хозяина. Жуткий, пульсирующий, коричнево-синюшный, морщинистый кожаный мешок с болезненными внутренностями. Комментарий гласил, что удалить эту опухоль нельзя, потому что тогда, вместе с ней, погибнет и ее носитель. Так что вынужден был этот несчастный свою собственную опухоль на тачке катать. Лечь или встать он сам не мог. Ему помогали четыре человека, опухоль была крайне чувствительна и болезненна. Жил он с ней уже более двадцати лет. Кошмар…

Я долго думал, гадал — в чем кардинальное отличие совка или бывшего совка, от западного человека. И понял — совок и есть тот больной с гигантской опухолью.

Эта страшная опухоль — Россия.

И каждый совок таскает ее всю жизнь, пока не сдохнет. Мучается от неудобства, коченеет от страха, мычит от терзающих его болей…

Западный человек — просто человек, без опухоли, без тачки… человек.

Совок — не человек, а раб своей страшной, часто вовсе для посторонних глаз невидимой, ноши, раб своего собственного, дико разросшегося прогнившего тела, непрерывный обонятель вони — вони своей гниющей Родины, он сам ее плоть и кровь, ее гной.

Отдыхали мы гопкомпанией — человек в восемь, несколько комнаток снимали на диком побережье. В начале сентября. Бархатный сезон…

Мой друг Алеша, по прозвищу Дуремар, любитель и знаток музыки и живописи, вернулся только что из Англии. Рассказывал за завтраком торжественно: Оскотинились они там. Влюблены все в этого урода — Фрэнсиса Бэкона. С жиру одурели. Разговаривают за столом — только о еде, выпивке и деньгах. Здоровые все, благополучные и богатые. Нет в них ни любви, ни боли, вообще ничего духовного, все только на уровне пищеварения… Какое-то мутное сытое прозябание. И искусство такое же, животное, и музыка — дегенеративная какая-то гадость пресыщенная, бездушная…

Я тогда его предупредил: Любезный Дуремар, говори о чем угодно, только, не о боли. Ты знаешь, я не верю в Бога, но уверен, что каждое наше слово, словечко, восклицание, каждую нашу мысль — слушают большие мохнатые уши дьявола. И он наверняка очень радуется, когда натыкается на этот стандартный набор русского юродивого — боль, духовность, соборность, жертвенность… Моли своего Бога, чтобы пронесло.

Посмеялись. Поболтали о Фрэнсисе Бэконе. Пошли купаться…

А вечером — у Алеши пошел почечный камень. Без всяких причин.

Ночью он уже не мог терпеть, бредил и громко стонал, к утру — только кричал…

С огромным трудом уговорили мы какого-то аборигена за десять рублей отвезти его в больницу. Оклемался Дуремар довольно быстро и уже вечером следующего дня вещал за ужином: Вы все равно не поверите, но после нашего разговора, перед сном, услышал я вдруг жуткое шуршание… Представилось мне, что вся комнатка наша, все ее немногие кубические метры заполнены до потолка огромными волосатыми ушами… И все кто-то ими гадко так поводил… А потом разглядел я в темноте красные глаза Сатаны. И двинулся во мне камень — и всего болью проняло, вначале слабой, вроде как беленькой, а потом — яростной бордовой волной прошило… Как пулеметной очередью… Закусил Сатана своим кривым зубом мне бок и не отпускал… Все. никакой духовности, боли и метафизики. Хочу жить в Лондоне, есть по утрам бананы и говорить только о еде и деньгах.

Атеша Дуремар лет до шестнадцати играл на скрипке, потом ему сломали руку хулиганы на Чистых прудах, где он жил со своим стареньким папой. Играть Алеша больше не мог. Но любовь к музыке сохранял всю жизнь. Собрал огромную коллекцию пластинок. Больше всего любил музыку Густава Малера и Генри Пёрселла, из исполнителей — Альфреда Деллера. Элизабет Шварцкопф и Дитриха Фишера-Дискау…