Пациент скорее жив

– Хорошо, а как же актриса? – не сдавалась я, пытаясь вывести его из ступора. – У нее вообще нет родственников, так как же она вписывается в общую схему? Нотариус оформлял документы на ее квартиру?

Лицкявичус покачал головой:

– Карпухин ничего не говорил по этому поводу. Думаю, он не забыл бы упомянуть такой интересный факт.

– Странно, – пробормотала я. – Очень странно!

Мы еще немного посидели, а потом Лицкявичус без предупреждения завел мотор, и мы тронулись в обратный путь. Уже когда мы притормозили у моего подъезда, я сказала:

– Зайти не хотите?

Честное слово, я вовсе не собиралась приглашать Лицкявичуса к себе, но почему-то эти слова сами собой сорвались у меня с языка. Не знаю, возможно, это случилось потому, что я представила себе, как он возвращается в свой дом, где его никто не ждет, кроме собаки и, в лучшем случае, домоправителя Раби, и начинает думать о последнем, таком неприятном деле и обо всех тех огорчениях, которые оно принесло. И я никак не рассчитывала, что глава ОМР мое приглашение примет.

– Что ж, можно, – словно бы нехотя ответил тот тем не менее и заглушил мотор.

Мама была дома, сынуля, как обычно, где-то тусовался. Я поймала себя на мысли, что в последнее время мы с ним общаемся все реже. Данный факт должен был показаться мне удручающим, но я так редко бываю дома, даже когда не работаю на ОМР, что пока, видимо, еще не успела его осознать.

Поздоровавшись с Лицкявичусом, мама проинформировала меня, что испекла беляши, и интеллигентно удалилась в свою комнату смотреть «Минуту славы». Я предложила Лицкявичусу располагаться в гостиной, а сама отправилась на кухню варить кофе. Вернувшись, я застала главу ОМР стоящим у окна. Когда мы только приближались к дому, на небе сгущались тучи, теперь же в стекла глухо барабанили крупные капли дождя и стекали вниз, оставляя после себя длинные влажные следы.

Лицкявичус даже не услышал, как я приблизилась.

– Кофе, Андрей Эдуардович, – сказала я и тут же подумала, как, должно быть, по-дурацки прозвучали мои слова – типа: «кушать подано, сэр»!

– Зачем вы полезли к Урманчееву? – вдруг спросил он, отворачиваясь от окна и устремляя на меня свой немигающий взгляд.

– Прошу прощения? – пробормотала я, не сразу сообразив, о чем он.

– Вы могли подождать, пока Карпухин получит ордер, могли предупредить меня о том, что собираетесь сделать, могли, в конце концов, взять Никиту для страховки. Но вы решили, что справитесь одна. И я хочу знать, почему?

Я опустила глаза и сделала глоток ароматного кофе. Лицкявичус не сделал попытки взять свою чашку и продолжал стоять надо мной в ожидании ответа. Не получив его, он продолжил:

– Полагаю, вы хотели в первую очередь выкрасть собственную запись? Потому вам и не требовались свидетели, так?

Я снова промолчала.

– Агния, – гораздо мягче произнес Лицкявичус, беря наконец свою чашку и присаживаясь в соседнее кресло, – ваш мотив вполне можно понять. Однако вы подвергли опасности свою жизнь и, как выяснилось, жизнь еще двоих людей – Никиты и Антона… то есть Евгения. В общем, если мы и дальше собираемся сотрудничать, то мне необходимо знать, что больше вы так не поступите.

– Что значит – «если мы собираемся и дальше сотрудничать»? – встрепенулась я.

– Я хотел предложить вам работу на постоянной основе. ОМР доказал свою полезность, и с сентября мы получаем государственное финансирование. Я смогу наконец укомплектовать штат и платить людям в соответствии с их вкладом в расследование.

– Мне уже предлагали вступить в ОМР, – сказала я осторожно. – И я, если помните, отказалась.

– Да, – спокойно подтвердил Лицкявичус. – Но в тот раз не я делал вам предложение. Теперь все иначе.

Его самоуверенность поражала, но мы оба знали, что он прав. В конце концов, почему я должна работать на двух работах, причем на второй, опасной и трудной, практически бесплатно, причем не иметь никакой страховки?

– Я могу подумать? – спросила я.

– Только не очень долго, – кивнул Лицкявичус.

Что-то, неуловимо напоминающее улыбку, пронеслось по лицу главы ОМР и исчезло: это было всего секундное выражение, и я даже не была уверена, что не ошиблась.

– У меня есть еще один вопрос, – сказала я, воспользовавшись паузой в разговоре.

– Слушаю.

– Зачем Урманчеев вообще записывал свои сеансы с пациентами, тем более те, содержание которых имело преступный замысел?

Этот вопрос уже давно мучил меня, но я впервые озвучила его.

– Ну, тут может быть несколько объяснений, – заговорил Лицкявичус, ставя чашку на журнальный столик. – Конечно, сказывалась привычка: что бы вы там ни думали, а многолетний опыт постоянного записывания разговоров с пациентами делает свое дело. Но, думаю, главным было другое.

– В чем же?

– В возможности держать в узде подельника. На кассетах есть голос нотариуса, что придавало Урманчееву уверенности: тот не предаст его и не побежит в милицию, если станет горячо.

– Голосов Наташи и Власовой на кассетах нет, – вздохнула я.