Паучье княжество

Омнибус, угнанный с тройку лет назад, выкрашенный в пёстрые – красный и зелёный – цвета, бросает тень на лицо Вилоша. Загораживает от него далёкий, словно детский кулич из речного песка, город. Его дыхание рваное, спина и плечи ходят ходуном. Он долго бежал.

– Александро говорит, есть в жизни такие деяния, которые способны изменить её раз и навсегда, – отец медлит с ответом, и, чуть отдышавшись, Вилош решается продолжить: – Я совершил кое-что очень… очень дурное. Ту ман шунэ´са?[3]

Дадо молчит, не смотрит на него. Он глядит на фургон омнибуса долго-долго. А затем произносит:

– Он не прав, чáворо[4].

– Что?

– Все деяния, которые ты когда-то совершал и ещё совершишь, меняют жизнь. Нет никаких особых. Все они, все до единого, запомни это, чáворо, хорошо?

– Аи[5], – Вилош опускает глаза. Смотреть на дадо стыдно.

– А теперь поднимайся, Вилош, тебе надобно уходить.

– Они придут за нами, дадо?

– Они придут за нами, аи.

Темень и тишь – вот два верных его спутника. Удача – подруга капризная: захочет придёт, захочет – нет. Хотя обыкновенно она была к нему благосклонна.

Но, видно, Володя, так расточительно раньше купался в её дарах, что исчерпал их все. Без остатка.

– Почему ты оставил его, идиот?!

Варвара всегда раздражала его. Слишком самоуверенная, слишком громкая. Ничего в ней не было особенного, кроме смазливого лица. Ничего, что позволяло бы ей себя так вести. Другое дело – он сам. Свой авторитет Володя заслужил кропотливым трудом. Воровством и угрозами. Он рисковал, подставлял спину новым и новым шрамам от учительских розог. Заплатил свою цену.

А что сделала она?

– Закрой рот, – бросил Володя, осторожно ступая по визгливому паркету.

Темнота ослепляла. Темень и тишь – раньше они были на его стороне. Но только не здесь, не теперь.

Коридор впереди был пуст настолько, насколько хватало зрения.

– Нам нужно вернуться!

– Нам нужно, чтобы ты закрыла рот.

На деле она была права. Не стоило оставлять топор. Хотя он чудесно смотрелся теперь между Анфисиных зенок. Но правда сами они снова сейчас были безоружными. Но ведь и в усадьбе не должно было остаться никого, кто был бы для них угрозой. Ежели только домоприслужники не озаботились ещё парочкой тузов в рукаве.

Володя оглянулся на неровно идущую следом Маришку. Он чувствовал, как холодны её пальцы, зажатые в его собственных. Девчонку приходилось силком тащить за собой. Взгляд опустел, а лицо казалось кукольным, неживым. Она явно была не в себе – что ж, это, как он полагал, было ничего. После того-то, что пришлось увидеть. Приютский лишь надеялся, что со временем Маришка Ковальчик вернётся в прежнее своё состояние. А не то жаль будет… она казалась ему такой хорошенькой. Она ему нравилась.

Всё же ступать надобно было осторожно. Каждый неверный шаг, ошибочный перенос веса – и пол скрипел громко, надсадно. Мог выдать их, вплоть до точного местонахождения, ежели противник был достаточно смекалист.

Противник… Володя не знал, кто ещё остался в этом доме. Учитель… уже нет. Смотритель – тот остался лежать на полу в подвалах подле самого Якова. Анфиса…

Володиных губ коснулась улыбка.

Нет, с ней он тоже уже разобрался.

Но кто ещё? Кухарка? Помощница? Молодка пришлась Александру по душе.

Володя на миг зажмурился.

«Холодная голова, только холодная голова!»

А что, ежели в усадьбе тайно пребывал кто-то ещё? Не могли же Терентий с Анфисой сделать всё это…

Володя никогда раньше не убивал. Приходилось, конечно, порой крысу прихлопнуть или куру. На спор или по зову желудка. Но то другое. Он никогда раньше не убивал людей.

Впрочем, приходилось видеть, как то делал дадо.

«Дадо…»

Коридор был тёмным, но глаза, привыкшие к отсутствию света, могли углядеть в нём чужаков. Оттого Володя смекнул поднять ворот коричневой рубахи, чтобы открытая полоска лица была как можно уже. Кожа бледна, а значит, заметна. То же заставил сделать и девочек, едва они выбрались из подвалов.

Наверху дышалось легче. Ни трупного, ни плесенного запахов. От него самого, как и от Варвары, разило потом и кровью, а от Маришки ещё и блевотиной. И всё равно здесь было лучше, чем там.