Пауки

— Прощай, Раде! — рыдая, промолвила Маша; точно прикованная к месту, стояла она и, не отрываясь, глядела ему вслед, а он, залитый солнцем, высокий, статный и, казалось, совсем беззаботный, спешил куда-то и наконец не стало его видно.

Около десяти часов газда Йово спустился из своей квартиры в контору. Весь потный сел за стол, отстегнул воротник и взялся за газеты.

Он увлекался переводным сентиментальным романом, который печатался во вкладном листе газеты, и вообще охотно почитывал на досуге романтические и криминальные истории; изрядное количество такого же содержания книг стояло на этажерке, подле вертгеймовской кассы.

На дворе стояла невыносимая жара, солнечные лучи пробивались сквозь завешенное окно и слепили глаза. Чтение прервал почтальон, он торопливо передал газде утреннюю почту: газеты, торговые и частные письма и толстый сверток детского «Забавника», который газда ежемесячно отдавал по доброте сердечной местному учителю для неимущих школьников.

Потом писарь городской управы принес служебные бумаги на подпись господину городскому голове.

Едва ушел писарь, как явился общинный лесник с бляхой на шапке.

— Вы посылали за мной…

— Ах да! — вспомнил газда. — Слушай, Глишо, как обстоят дела с тем молодым леском в горах, которым пользовался покойный Илия Смилянич?..

— В порядке, сударь… сейчас им пользуется сын его, Раде…

— Знаю, однако мне на днях сказал один крестьянин, будто Раде рубит лес, как свой собственный… а тебе и горюшка мало!

— Но ведь Илия тоже рубил и никого не пускал туда, словно это его вотчина… Сами знаете, когда покойный Илия нарубил уйму дров — известь обжигал, я пожаловался общине, мы как раз в тот день с вами встретились… Я так и не знаю, какой был прок от моей жалобы!..

— Насчет этого не беспокойся, — оборвал его газда, — а слушай меня… Подай жалобу на Раде… обвини в захвате общинного леса… Понял?

— Понял, сударь!

И ушел, недоумевая, чем вызван газдин приказ. Лесник знал, что газда хорошо относился к покойному Илии и потому все его жалобы на порубку оставались без последствий. Илия ни разу даже не явился к комиссару, хотя истреблял лес почем зря. Глишо догадывался, почему щадил его газда, но кто решился бы ему перечить? «Похоже, что счастье изменило Раде! — подумал лесник. — Чем-нибудь газде досадил, не иначе!»

Газда рассчитывал, что этим самым заставит Раде признать долг по лавке и судебные издержки, а иск к нему через уездного адвоката уже предъявлен.

Все шло чин чином, как он задумал… Петрова усадьба и земля на днях пойдут с молотка; судом назначен день аукциона. Петр перестал платить аккуратно с тех пор, как два сына ушли в солдаты, сам он беспробудно пьянствует, а другие дети еще малы и слабы…

А ведь появился когда-то в городе Йовица — так звали газду Йово, и многие это еще помнят — в узких штанишках, затянутых пояском, и в красной круглой шапочке, длинные кисти которой били его по ушам; богатый торговец, газда Степан, взял его в свой магазин мальчиком на побегушках… Йовица, в то время щуплый, худенький, вислоухий, с заостренной кверху головкой, всем своим обликом походил, как говорили крестьяне, на угасающий день — поблескивали только его необычайно белесые глаза. Считалось, что он верой и правдой служит своему патрону и кроток, как ягненок; в первые годы Йовицу в городе не было ни слышно, ни видно; он лишь изредка выходил из магазина и прогуливался перед домом.

Прослужил Йовица у старого патрона лет семь-восемь и вдруг заявил, что уезжает домой… Говорили, будто отец его при смерти, — и он в самом деле уехал. Вернулся Йовица спустя несколько месяцев и открыл собственную лавку; торговал главным образом мелочью, необходимой в крестьянском хозяйстве, но постепенно лавка расширялась, успешно конкурируя с более богатым магазином газды Степана. К Йовице, тихому, вежливому в обхождении, крестьяне заходили охотно; с католиками он говорил «по-икавски», а с православными — «по-екавски». «Не хочешь ли «крумпира»?» — спрашивал он одних; к другим обращался: «Хочешь «крумпера»?»[8] — растягивая при этом «е».