Паутина

— A я тебя, въ такомъ случаѣ, прикажу метлою гнать! — завизжалъ, вскакивая, бурый, съ раскаленными углями, вмѣсто глазъ, — чортъ чортомъ, — махая руками, топая ногами, изступленный Симеонъ.

Викторъ пожалъ плечами.

— Попробуй.

И затворилъ за собою дверь.

Проходя мимо угловой, темной съ отворенною въ корридоръ дверью, чтобы замѣнить яркость погашенной лампы полумракомъ отраженнаго свѣта изъ корридора, — Викторъ услышалъ нервный, болѣзненно-чувственный смѣшокъ Модеста и ровно-тихій, смѣшливый, вкрадчивый говоръ Епистиміи:

— И вотъ, значить, поутру, Модестъ Викторовичъ, приходитъ молодая то къ мужнину дядѣ и говорить ему…

Двойной взрывъ хохота — басомъ Ивана, теноромъ Модеста — покрылъ окончаніе.

— A дядя, значитъ, Модестъ Викторовичъ, сидитъ на лавкѣ, повѣсилъ голову и говорить: — продать можно, отчего не продать? Только это вещь заморская, рѣдкостная, и цѣна ей немалая, 50 тысячъ рублевъ…

— Го-го-го! — басомъ загрохоталъ Иванъ.

— Тоже недурны ребята!.. — со злобою подумалъ Викторъ. — Порода! Было бы перетопить насъ всѣхъ маленькими, какъ неудачныхъ щенятъ.

И хотѣлъ пройти мимо, но Модестъ съ тахты замѣтилъ на бѣлой стѣнѣ корридора тѣнь его и окликнулъ:

— Викторъ!

— Я? — неохотно остановился Викторъ.

— Такъ ѣдешь сегодня?

— Да.

— Ну, счастливаго пути… Если хочешь пожать мнѣ руку, не полѣнись зайти… Я не могу встать, потому что — безъ ботинокъ… Епистиміия Сидоровна разсказываетъ мнѣ сказки и, извини меня, чешетъ мнѣ пятки… Для брата столь суроваго Катона рѣшительно непристойное баловство, но — что будешь дѣлать? Крѣпостническая кровь, Сарай-Бермятовскій атавизмъ… Изумительная мастерица… рекомендую испытать…

Викторъ, не отвѣчая, пошелъ корридоромъ, но голосъ Модеста опять догналъ его и заставилъ остановиться:

— Викторъ, съ чего это Симеонъ такъ бѣсновался?

— Спроси y него.

— Ужасно вопилъ. Я ужъ думалъ, что вы деретесь. Хотѣлъ идти разнимать.

— Что же не пришелъ?

— Ахъ, милый мой, въ разговорѣ между Каиномъ и Авелемъ третій всегда лишній.

Модестъ язвительно засмѣялся въ темнотѣ.

— Викторъ Викторовичъ, — возвысила голосъ Епистимія, — извините, что я хочу васъ спросить. Какъ Симеонъ Викторовичъ приказали мнѣ, чтобы, послѣ разговора съ вами, я опять къ нему въ кабинетъ возвратилась, — позвольте васъ спросить: какъ вы его оставили? въ какомъ онъ теперь будетъ духѣ?

— Подите и взгляните, — сухо отвѣчалъ Викторъ.

Онъ очень не любилъ этой госпожи.

— Ой, что вы!.. послѣ этакаго-то крика?.. Да я — лучше въ берлогу къ медвѣдю… Нѣтъ, ужъ видно до другого раза. Я за чужіе грѣхи не отвѣтчица… Прощайте, Модестъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Попадешь ему въ такомъ духѣ подъ пилу то, — тогда отъ него не отвяжешься. Иванъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Лучше мнѣ побѣжать домой.

IV

Викторъ вошелъ къ брату Матвѣю, не стуча. Матвѣй не любилъ, чтобы стучали. Онъ говорилъ, что стукъ въ дверь разобщаетъ людей, какъ предупрежденіе, чтобы человѣкъ въ комнатѣ успѣлъ спрятать отъ чело вѣка за дверью свою нравственную физіономію, — значитъ, встрѣтилъ бы входящаго, какъ тайнаго врага. Между тѣмъ, человѣкъ всегда долженъ быть доступенъ для другихъ людей и никогда не долженъ наединѣ съ самимъ собой быть какъ-нибудь такъ, и дѣлать что либо такое, что надо скрывать отъ чужихъ глазъ, чего онъ не могъ бы явить публично.

— Однако, ты самъ всегда стучишь, — возражали ему товарищи.

— Потому что не всѣ думаютъ, какъ я. Я не считаю себя въ правѣ насиловать чужіе привычки и взгляды. Къ тѣмъ, кто раздѣляетъ мои, въ комъ я увѣренъ, что это не будетъ ему непріятно, я вхожу, не стучась…

— Чудакъ! Но вѣдь ты же не знаешь, кто стоитъ за дверью? Ну, вдругъ, женщина, дама? A ты, между тѣмъ, въ безпорядкѣ?

— Я не дѣлю своихъ отношеній къ людямъ по полу. Если меня можетъ видѣть мужчина, можетъ видѣть и женщина.

— Ну, другъ милый, это — не согласно съ природою, какъ ты всегда проповѣдуешь, a противъ природы: и птицы, и звѣри — всѣ самцы для самокъ особо прихорашиваются.

— Да, — строго соглашался Матѣй, — но когда? — въ періодъ полового возбужденія.

— Да, бишь… извини!.. вѣдь ты y насъ принципіальный дѣвственникъ.

Матвѣй и отъ того отрекался.

— Что значитъ «принципіальный»? — возражалъ онъ. — Такого принципа никто никогда не устанавливалъ. Я тѣмъ менѣе.

— A христіанскій аскетизмъ?

Матвей закрывалъ глаза, — онъ не умѣлъ вспоминать иначе, — и читалъ наизусть изъ «Перваго посланія къ Коринѳянамъ»:

— A о нихже писасте ми, добро человѣку женѣ не прикасатися. Но блудодѣянія ради, кійждо свою жену да имать, и каяждо своего мужа… Глаголю же безбрачнымъ и вдовицамъ: добро имъ есть, аще пребудутъ, якоже и азъ: аще ли не удержатся, да посягаютъ: лучше бо есть женитися, нежели разжизатися.

— Я могу удержаться, не разжигаясь, — вотъ и весь мой принципализмъ, — объяснялъ онъ. — Если-бы я почувствовалъ, что начинаю «разжизатися», то, конечно, поспѣшилъ бы женитися…

— Ну, гдѣ тебѣ!

Еще проходя залою, за двѣ комнаты до Матвѣевой комнаты, Викторъ слышалъ молодой ревъ спорящихъ голосовъ, которые всѣ старался перекричать козлиный теноръ студента Немировскаго:

— Я стою на почвѣ наблюденія, a ты валяешь a priori.