Паутина

— Какая наша аристократія! — усмѣхнулся Скорлупкинъ. — Родня моя, сказать абсолютно, — черная, и образованіе — одинъ пшикъ.

— Въ такомъ случаѣ, почему же вы недовольны лекціями о простомъ народѣ? Среду свою изучить всякому любопытно.

— Да я ее самъ лучше всякаго профессора знаю. Помилуйте, Левъ Адольфовичъ, — воодушевился Скорлупкинъ, — мнѣ ли народа не понимать? Дѣдъ былъ дворовый, родитель крестьянствовалъ, лишь передъ смертью, спасибо ему, догадался въ мѣщане выписаться. Маменька, и по сейчасъ, въ божественности своей, совершенно сѣрая женщина. Кабы не тетеньки Епистиміи настояніе, да не Матвѣй Викторовичъ, было бы мнѣ съ дураками въ черномъ тѣлѣ, пропасть.

— Не возноситесь, мой другъ, не возноситесь! Помните, что гордость — грѣхъ смертный и нѣкогда погубила сатану, — насмѣшливо вставилъ Вендль. Семитическая кровь его, благоговѣйная къ семьѣ и родовому союзу, была возмущена тономъ презрительнаго превосходства, которымъ этотъ даже еще не выскочка, a только отдаленная возможность выскочки говоритъ о своемъ родѣ-племени. Скорлупкинъ замѣтилъ и осторожно поправился:

— Нѣтъ, вы не извольте думать: я родителей своихъ не стыжусь. Но, самъ возросши въ темной дурости, я во всякомъ другомъ слѣпоту подобную насквозь вижу за сто шаговъ.

— Матвѣй готовитъ васъ къ экзамену зрѣлости?

— Улита ѣдеть — когда-то будетъ, — усмѣхнулся Скорлупкинъ.

— Не въ охоту?

Скорлупкинъ замялся, но, не встрѣчая въ любопытныхъ глазахъ Вендля рѣшительнаго порицанія, признался съ искренностью:

— Не то, что не въ охоту. Результатъ чрезвычайно отдаленный. Это съ дѣтства начинать надо, a мнѣ двадцать третій годъ. Теперь мнѣ — жить въ пору, капиталъ дѣлать, a не уроки долбить.

— Такъ что Матвѣй васъ, въ нѣкоторомъ родѣ, въ ученый рай свой на арканѣ тянетъ? — засмѣялся Вендль.

A Скорлупкинъ объяснилъ:

— Покойнаго родителя моего непремѣнное желаніе было, чтобы я получилъ господское образованіе и гимназію кончилъ. Но здоровьишкомъ я былъ въ то время слабъ, никакихъ способностей не оказывалъ, — силенки, значить, мои ребячьи того не дозволяли. Опредѣлили меня по торговой части, закабалили на годы въ мальчики въ бѣльевой магазинъ. тѣмъ не менѣе, родитель мой мечты своей не оставилъ. Умирая, просилъ Мотю, чтобы содѣйствовалъ мнѣ осуществить завѣтъ образованія.

— Что же Мотя могъ сдѣлать для васъ? — удивился Вендль. — Онъ тогда мальчикъ былъ. Слѣдовало просить Симеона.

Скорлупкинъ, усмѣхаясь, покрутилъ головой.

— Предъ Симеономъ Викторовичемъ родитель мой пикнуть не смѣлъ, — сказалъ онъ, опять съ недавнимъ превосходствомъ. — Вѣдь мы, Скорлупкины, искони Сарай-Бермятовскіе слуги, еще съ крѣпости, изъ рода въ родъ. Я — первый, что самъ по себѣ живу и свою фортуну ищу. A маменьку, либо тетеньку Епистимію до сихъ поръ спросите: гдѣ были? — не сумѣютъ сказать: y господъ Сарай-Бермятовыхъ, — говорить: y нашихъ господъ.

— Вамъ смѣшно? — съ брезгливостью спросилъ Вендль: развязность этого потомка на счетъ ближайшихъ предковъ опять его покоробила.

Но на этотъ разъ Скорлупкинъ чувствовалъ себя на твердой почвѣ и нисколько не смутился.

— Да — какъ же, Левъ Адольфовичъ? — возразилъ онъ. — Конечно, что должно быть смѣшно. Крѣпости не знали, въ свободномъ крестьянствѣ родились, вольными выросли, a умъ и языкъ — крѣпостные. Полувѣкомъ изъ нихъ рабское наслѣдство не выдохлось.

Вендль подумалъ, прикинулъ умомъ, воображеніемъ, и — согласился.

— Да… жутковато! — вздохнулъ онъ. — Дрессировали же людей! Достало на два поколѣнія!

A Скорлупкинъ продолжалъ:

— Родитель мой, при Мотѣ, маленькомъ, когда господа Сарай-Бермятовы въ упадокъ пришли, остался вродѣ какъ бы дядькою. Мы съ Мотею — однолѣтки, вмѣстѣ росли, въ дѣтскія игры играли.

— Такъ что просьба отца вашего попала по адресу? — одобрительно сказалъ Вендль. Скорлупкинъ отвѣчалъ съ гордымъ удовлетвореніемъ и почти нѣжностью въ глазахъ:

— Да, ужъ, знаете, если Мотя что обѣщалъ, такъ это стѣна нерушимая. Чуть самъ въ возрастъ вошелъ и свободу поступковъ получилъ, сейчасъ же и за меня принялся. Второй годъ тормошимся… Обижать его жаль, — тихо прибавилъ онъ, опуская голову, — a надлежало бы къ прекращенію.

Вендлю захотѣлось помочь Матвѣю, котораго онъ уважалъ и любилъ, хоть легкимъ ободреніемъ скептическаго его ученика:

— Однако, изъ учителей вашихъ, Аглая Викторовна отзывалась мнѣ о вашихъ занятіяхъ хорошо.

— Да? — удивился и обрадовался Скорлупкинъ, — покорнѣйше благодарю. Только это она, — подумавъ и съ печалью, добавилъ онъ, — по ангельской добротѣ своей. A мнѣ съ нею, признаться, всѣхъ труднѣе. Потому что, знаете, Левъ Адольфовичъ, стыдно ужасно, — съ довѣрчивостью пояснилъ онъ. — Съ мужчинами осла ломать — еще куда ни шло. Но когда долженъ ты мозги свои выворачивать предъ этакою чудесною барышней, и ничего не выходить, и должна она подумать о тебѣ въ самомъ низкомъ родѣ, что оказываешься ты глупый человѣкъ, оно, Левъ Адольфовичъ, выходить ужасно какъ постыдно.

— Вы въ своего ангелоподобнаго профессора, конечно, влюблены? — спросилъ Вендль, съ улыбкой нѣсколько высокомѣрной.

Но Скорлупкинъ сердито покраснѣлъ, точно услышалъ неприличность.