Паутина

Онъ пододвинулъ Вендлю кресла, въ мягкой кожѣ которыхъ тотъ, съ удовольствіемъ усталости, утопилъ горбъ свой. Оглядывая знакомую обстановку, Вендль остановилъ глаза на обновкѣ: великолѣпномъ книжномъ шкафѣ, еще безъ книгъ, краснаго дерева, въ стилѣ empire, съ бронзовыми колонками и каріатидками ручной работы, поддерживающими углы верхняго и средняго карниза.

— Ба! новый шкафъ?

— Новый.

— Хорошая вещь. Я третьяго дня на выставкѣ видѣлъ подобную модель.

Симеонъ съ довольнымъ видомъ осклабилъ, между черными, будто нарисованными, усами и такою же, чуть сѣдѣющею бородкою a l'Henri IV, два серпа превосходныхъ бѣлыхъ зубовъ, острыхъ, сильныхъ, волчьихъ. Онъ былъ польщенъ, что Вендль, знатокъ въ вещахъ такого рода, одобряетъ его покупку.

— Да это та самая модель и есть, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Когда покупалъ, мнѣ говорили, что ты хвалилъ. Потому и купилъ.

— Тысяча?

— Тысяча сто пятьдесятъ.

Вендль съ уваженіемъ склонилъ голову.

— Деньги-съ!

Симеонъ бросилъ на него подозрительный взглядъ, точно вдругъ усумнился въ искренности похвалы, и буркнулъ, нахмурясь:

— Пора и мнѣ пожить въ свое удовольствіе.

Вендль, улыбаясь, закурилъ сигару.

— Разумѣется… Отдыхай, братъ, отдыхай!.. Ты теперь, въ нѣкоторомъ родѣ, покоишься на лаврахъ… Сегодня былъ я y Эмиліи Ѳедоровны. Говорила, что можно поздравить тебя съ окончаніемъ всѣхъ хлопотъ?

Симеонъ гордо выпрямился — такъ, что даже сталъ казаться большого роста:

— Да. Завѣщаніе дяди окончательно утверждено.

— Процессъ, значить, больше не грозитъ?

— Да, господинъ Мерезовъ остался съ носомъ.

— Удивительно это все!

Симеонъ посмотрѣлъ на него мрачными глазами, опять сдѣлался антипатиченъ и некрасивъ, уменьшился въ ростѣ и проворчалъ:

— Ничего нѣтъ удивительнаго,

— Ну, нѣтъ, Симеонъ, не скажи. Удивительнаго много. Въ клубѣ до сихъ поръ не хотятъ вѣрить, что все досталось тебѣ.

— Потанцовалъ я вокругъ дяденькина одра то! — угрюмо возразилъ Симеонъ.

— Да, — но Мерезовъ былъ фаворитъ, a васъ, Сарай Бермятовыхъ, покойникъ терпѣть не могъ, это всѣ знали.

Симеонъ поднялъ на Вендля взглядъ — торжествующій, ясный, ястребиный взглядъ хищника, зажавшаго въ когтистыя лапы свои неотъемлемую добычу.

— Вольно же дураку Мерезову, когда богатый дядя умираетъ, рыскать гдѣ то тамъ въ Монтекарло или по парижскимъ бульварамъ.

Вендль невольно отвелъ глаза. Жесткій, холодный взглядъ, тяжелый, хладнокровно ненавистный голосъ нехорошо давилъ на его мягкую добродушную натуру. Презрѣніе этого грубаго побѣдителя къ простосердечному побѣжденному оскорбило его деликатность. Ему захотѣлось слегка наказать злые глаза за жестокость, голосъ за спокойствіе торжествующей ненависти.

— Обставился ты недурно, — насмѣшливо сказалъ онъ, — но одной вещицы y тебя въ кабинетѣ не хватаетъ.

— Именно? — насторожился Симеонъ.

— Хорошаго портрета Эмиліи Ѳедоровны Вельсъ. Я бы, на твоемъ мѣстѣ, стѣнной заказалъ и рядомъ съ иконами его во весь ростъ въ кіотъ поставилъ.

Всѣ эти ироническія слова Симеонъ выслушалъ совершенно невозмутимо.

— Не спорю, подрадѣла она мнѣ вояжемъ своимъ, — равнодушно согласился онъ.

— A это правду разсказываютъ, — поддразнивалъ Вендль, — будто на вояжъ этотъ ты ей денегъ далъ, лишь бы она увезла Васю Мерезова?

Симеонъ такъ же равнодушно поправилъ:

— Не далъ, a досталъ. Это я теперь могу давать, a тогда нищій былъ. Она просила, я досталъ. A кто куда за чьимъ хвостомъ треплется, я знать не обязанъ.

— Да теперь и не все ли равно? — усмѣхнулся Вендль. — Побѣдителей не судятъ.

Симеонъ стоялъ y письменнаго стола, выпрямившись съ видомъ гордымъ и мрачнымъ, какъ вызывающій борецъ, который знаетъ, что публика его не любитъ и охотно ждетъ его пораженія, но ему все равно: онъ знаетъ свои силы и пойдетъ на арену бороться, на зло всѣмъ имъ, этимъ недоброжелающимъ.

— Я человѣкъ, можетъ быть, грубый, но прямой, — сказалъ онъ наконецъ. — Скрывать не хочу и не стану. Конечно, наслѣдство я фуксомъ взялъ. Завѣщаніе въ мою пользу дядя написалъ со зла, подъ горячую руку, когда Мерезовъ ужъ очень взбѣсилъ его своимъ безпутствомъ.

Вендль смотрѣлъ на него съ участіемъ.

— Ты пожелтѣлъ и тебя какъ-то дергаетъ, — замѣтилъ онъ.

Симеонъ пожалъ плечами.

— Любезный мой, — тономъ даже какъ бы хвастливаго превосходства возразилъ онъ, — я продежурилъ нѣсколько лѣтъ, a послѣдніе слишкомъ два года почти безвыходно, при больномъ, свирѣпомъ старичишкѣ на положеніи только что не лакея. Это не сладко.

— Особенно при твоемъ характерѣ.

— Каждый день, каждый часъ я дрожалъ, — говорилъ Симеонъ, и голосъ его, въ самомъ дѣлѣ, дрогнулъ на словахъ этихъ, — что дядя смѣнитъ гнѣвъ на милость, и господинъ Мерезовъ пустить меня босикомъ по морозу.

— Я не выдержалъ бы! — улыбнулся Веядль. — Чертъ и съ наслѣдствомъ!

— Два года я сидѣлъ, какъ въ помойной ямѣ. Только и глотнулъ свѣжаго воздуха, когда ѣздилъ въ Казань, по старикову же приказу, продавать домъ.

— Мерезовъ тогда былъ уже за границей? — послѣ нѣкотораго молчанія, спросилъ Вендль.

Симеонъ опять пожалъ плечами: какъ, молъ, этого не понимать?