Паутина

— Если судить по отзывам о Габо сельских стариков, то все, что относится к нему, подозрительно: его появление в этом селе, образ жизни, характер взаимоотношений с сельчанами, отсутствие всякой более или менее вразумительной информации о нем: кто он на самом деле, откуда пришел в село и что его привело именно сюда? Он — грузин и утверждает, что жил в Грузии. Но посудите сами, возможно ли, чтобы у человека не осталось в жизни никого? Такое случается, но не может быть, чтобы у него не осталось и фамилии в нашем, кавказском понимании. Это невозможно. Значит, он просто спрятался здесь от всех, и от своих дальних и близких по фамилии родичей тоже. Что вынудило его к этому? Вопросов много, а ответов нет. Надо думать.

— Отзывы стариков о леснике позволяют видеть в Габо человека сомнительного и в политическом отношении. Его ничем вроде бы не мотивированная ненависть к председателю сельсовета, который сделал для него столько хорошего… Подумаешь, в чем-то упрекнул лесника, неужели из-за этого нужно хвататься за ружье? Здесь явно какой-то другой мотив, — пожал плечами Золотов.

— Если предположить, что гитлеровцы каким-то образом вышли на лесника и вынудили его или он сам согласился работать на них, то почему он так плохо кончил? Или нужен был им только на раз? — спросил Пикаев.

— Все это пока одни предположения и только, — заговорил вновь Золотов. — Мы исходим всего лишь из подозрительных обстоятельств жизни этого человека, поэтому и смерть его кажется нам тоже подозрительной. Увлекаться здесь нельзя.

— Вы совершенно правы, товарищ Золотов, увлекаться здесь нельзя, но все-таки возможность того, что лесник вошел в сговор с диверсантами иметь в виду нужно. Они могли открыться ему сразу и хотя бы, под страхом смерти склонить к сотрудничеству с ними. В любом случае он был обречен и почему бы им на всякий случай не организовать скоропостижную смерть от инфаркта? Здесь вы правы, товарищи, оставить они его не могли в любом случае. Как видите, — прихлопнул по столу ладонью Кобаев, — даже, казалось бы, случайное стечение обстоятельств может дать след для розыска. Не хочу ставить перед вами конкретные установки. Скажу только, что необходимо начинать поиск в двух направлениях: прочесывать местность небольшими группами разведчиков и расследование смерти лесника. Все здесь решает Иван Яковлевич. Я уезжаю.

Все вышли вместе с Кобаевым к эмке.

— Пошли в штаб, — предложил Золотов, как только машина с Керменом Бибоевичем отъехала от медсанбата.

И в голосе, и в лице Ивана Яковлевича чувствовалась глубокая озабоченность. Попробуй с двумя отделениями бойцов прочесать такую обширную территорию: лес, склоны гор, котловину… Да еще параллельно вести расследование смерти лесника и розыски дезертиров. Правда, были еще Пащенко и Пикаев, ожидалось прибытие двух милиционеров, но все равно людей мало.

У штаба начальника особого отдела ждало уже отделение разведчиков во главе с сержантом Глыбой— парнем из кубанских казаков. Шапку-ушанку он носил так, будто это была казачья папаха, а хлыст, с которым никогда не расставался, галифе и походка вразвалочку создавали впечатление, что Глыба — кавалерист и только-только соскочил с коня на землю.

Сержант доложил, что отделение обследовало древние могильники-катакомбы и ничего подозрительного там не обнаружило. Никаких следов пребывания живых людей.

Это сообщение еще более усугубило пессимистическое настроение Золотова. Конечно, и диверсанты, и дезертиры не из дураков, поэтому и не поддались на искушение увидеть в могильниках удобное для себя убежище.

Иван Яковлевич глянул на свои часы. Время заставляло спешить. Погода оставалась пасмурной, и это тоже не добавляло Золотову бодрости.

Глава третья. В логове

Кикнадзе сидел, привалившись спиной к стене пещеры. Если бы кто-нибудь мог видеть сейчас бывшего сержанта, он угадал бы его душевное состояние. На смуглом лице кавказца таилась счастливая улыбка. Она теплилась в уголках губ, выдавала себя трепетом ресниц. Будь Павел человеком открытым, улыбка откровенно сияла бы на его лице, а он не тот совсем, кто без оглядки отдается своим чувствам — и хорошим, и плохим. Чуть приметное подрагивание кончиков тонких усиков делало его чем-то похожим на хищного зверя, блаженствующего в сытой дреме, но не забывающего об окружавших его опасностях.

Павел отчего-то насторожился и прислушался. В пещеру не доносились звуки извне, только слышался всхлипывающий, густой храп спавших у противоположной от Павла стены Долгова и Маринина. Они лежали головой к неблизкому отсюда выходу из пещеры, скрытому несколькими крутыми поворотами прохода, привольно разбросав руки и ноги.

Света толстой стеариновой свечи, горевшей в полный фитиль, хватало, чтобы Павел видел даже капельки пота, выступившие на верхней губе Семена. Конечно, свечи следовало бы экономить, но сейчас Павел был щедр и на свет, и на добрые чувства.