Паутина

Войдя в ворота, вы попадали в крытый мрачный проход. В правой стороне двора находился громадный сарай с широким входом. В таких помещениях обычно держали верховых лошадей. Но здесь содержались заросшие, полуголые, в грязных лохмотьях, опутанные цепями люди, то неподвижные, молчаливые и грустные, то кричащие, рыдающие, корчащиеся в судорогах… Это — сумасшедшие, которых привели сюда лечить. К ним относились хуже, чем к скоту. За ними не было никакого присмотра. Их дневная пища состояла из куска черствого хлеба и холодной воды; спали они на сырой и твердой земле и во сне гремели тяжелыми цепями… Если еще добавить, что их часто и нещадно били плетьми, то картина будет полной.

Кто эти несчастные, как их зовут, чем они занимались до того, как попали сюда? Об этом никто не знал и никто не спрашивал. На все имелся один ответ: они — сумасшедшие, а этот дом — дом Ходжаубани. Бухарцам этого было достаточно.

Вот я и попал сюда, не думая, не гадая, будучи совершенно здоровым человеком, — попал по злой воле злых людей. Объявленный сумасшедшим, я стал одним из этих отверженных.

Мой «таго» — дальний родственник матери, которого я по ее просьбе называл дядей, уже знакомый вам Ахрорходжа, как-то сказал мне, что мы идем в гости и велел одеваться.

Я влез в свой старый ватный халат — единственное мое имущество. Мы вышли из дома. На улицах было пустынно, темно и тихо. В те времена на каждый квартал приходилось по одному фонарю; они тускло коптели над воротами мечетей или над витринами больших бакалейных магазинов, а в остальных местах — хоть глаз выколи.

Мы прошли по лабиринту торговых рядов Нового Базара, мимо прилавков, навесов, мелких лавчонок, где торговали сладостями, всевозможной галантереей и другими товарами, но в это позднее время все они были уже закрыты. Дальше, до самого квартала Кукельдаш, мы шли относительно людными улицами, которые соединяли центр города и Ляби-хауз Арбоб с кварталами Кушмедресе и Мирдустим, тогда самыми крупными во всей «Бухорои шариф» — «благородной Бухаре». Но стоило нам свернуть на улицу Ходжаубани, как в мою душу закрался страх, сердце неприятно сжалось… Я знал, что на этой улице находится дом умалишенных и был наслышан о злых духах и красавицах-пэри, сводящих людей с ума.

Странно сказать, но во мне затеплилась какая-то надежда. По правде говоря, я верил в те годы во всех этих джинов, дивов и пэри: сказки и легенды, которые я слышал, влекли меня к их призрачному миру. Бывали мгновения, когда жить становилось невыносимо, или были месяцы и дни, когда в сердце бушевал огонь любви, — тогда я обращался мыслью к ним. О, думал я, если бы пришел джин, покорный моей воле, или появилась бы красавица-пэри! Они отомстили бы моим врагам, привели бы меня к цели, помогли соединиться с любимой… Но мольбы мои не помогали. И мне оставалось только мечтать, что вот вдруг возникнет передо мной светлый, добрый ангел и спросит, отчего я согнулся под тяжестью жизни. «Подожди, — скажет, — я помогу тебе. Я переделаю все твои дела. Твой дядя не ведает жалости к тебе и будет за это наказан, я заставлю его полюбить тебя!..»

Вот каким был я в те годы! И оттого мне показалось, что здесь, в квартале Ходжаубани, мои желания исполнятся, что покорятся мне джины и пэри, — и это ободряло меня.

А дядя мой, Ахрорходжа, высокий, худощавый, с пронизывающим взглядом круглых глаз и козлиной бородкой, шел легко и смело — как человек, уверенный в себе и власть имеющий. Одет он был в поношенный алачевый халат, на голове — красивая маленькая чалма, на ногах — кожаные ичиги. Он благоухал тонкими духами, которыми была смочена ватка, лежавшая в кармане его длинного камзола. Скрип его новеньких кавш^[12] разносился далеко.

Да, он был человеком свободным от нужды и забот, но потому именно он и был таким безжалостным и хитрым, злобным и коварным. Я не знал, отчего он вдруг сегодня снизошел до меня и взял с собой в гости. Раньше о подобном не приходилось и думать. Нет, тут что-то не то… Но что же может быть? Ведь я сейчас ему очень и очень нужен. Сам он целые дни проводит в своей лавке или в гостях, и дома, кроме меня, других помощников нет. Я ему и племянник, и слуга. Ничего, что я живу хуже иных собак, ничего, что я не учусь и нет у меня никакой профессии — все ничего!.. Зато я племянник и член такой семьи… Но почему, когда мы уходили, янга^[13] смотрела на меня такими печальными глазами и даже чуть не расплакалась? Почему дядя сегодня совсем не ругал меня? Раньше он не успевал пилить меня по каждому пустяку: и двор подметен не чисто, и не полито под дверью, и купил постное мясо, и не прочистил как следует стекла ламп, и еще, еще и еще… Но сейчас он тих, молчалив и даже не глядит на меня.

Так я думал дорогой.

Мы подошли к дому шейха Убани. По обеим сторонам массивных ворот стояли две небольшие суфы, на которых, если в доме праздник или какое-нибудь торжество, обычно сидели домочадцы, принимающие гостей. Но в этот вечер здесь не было ни души, ворота — плотно закрыты, изнутри не доносилось ни звука.