Паутина

После завершения процесса по делу Ребекки местные власти раскопали о семье Фишер массу отвратительных фактов. Поразительно, что никого из соцработников не погнали с работы. Фишерам нельзя было доверять ребенка, и можно только предполагать, сколько правил было нарушено при оформлении удочерения. Женщине, ставшей приемной матерью Ребекки, в подростковом возрасте поставили диагноз маниакально-депрессивный психоз, и она провела больше года в психиатрической больнице… Она родилась в богатой семье, и жениху, чтобы сбыть ее с рук, наверняка отвалили хорошее приданое. Ее психика, по всей вероятности, не стала более устойчивой после выписки из лечебницы… ходили слухи о ее алкоголизме, неразборчивости в сексуальных связях. Насколько мне удалось выяснить, она патологически болезненноотносилась к тому, что думали о ней люди. В особенности простые люди, если позволите употребить такой термин. Как я понял, уверенность в себе и превосходство над другими ей давала роль эдакой леди голубой крови, которую она играла перед нищими жителями Тисфорда. Она до смерти боялась, как бы обыватели не прознали о ее психических срывах, пьянстве, любовниках. Ну и разумеется, о том, что она не могла иметь детей. Еще подростком она забеременела и сделала аборт.

— Она передала свои страхи Ребекке, так?

Прямого ответа я не дождалась, задумчивый взгляд доктора снова был прикован к какой-то точке в пространстве.

— Невероятно, какой вред взрослые могут причинить детям. Подчас им и невдомек, насколько неправильно они ведут себя. Миссис Фишер взяла в семью девочку с глубочайшей душевной травмой — и отравила ее нестабильностью своей собственной психики. Она до смерти боялась, что жителям Тисфорда станет известно об удочерении Ребекки. Ей казалось, что если простые людиузнают о ее бесплодии, то узнают и о нелегальном аборте, и о психбольнице, и о многом другом. Потому-то она внушила Ребекке такой же страх, какой испытывала сама. Она промывала мозги девочке, используя для этого самую беспардонную ложь — никто, дескать, не будет любить ее, если прознают, что она приемный ребенок, над ней будут издеваться… Иными словами, она потакала собственной паранойе.

Можете себе представить, как это подействовало на хрупкую психику пятилетней сироты. Вскоре Ребекка, еще больше, чем сама миссис Фишер, стала бояться что раскроется тайна ее удочерения, и страх этот пустил корни более глубокие, чем я предполагал. И сколько бы я ни втолковывал, что все это неправда, она попросту не верила мне. Да она никому не поверила бы. Я отдаю себе отчет, что это прямо противоречит постулатам моей профессии, утверждающим, что все в человеческом сознании можно восстановить и излечить… но бывают случаи, когда психические нарушения необратимы. Можно выяснить, кем и почему был нанесен вред, но ситуацию это не изменит.

— Значит, Ребекка больше не говорила с вами о своем удочерении?

— Только чисто поверхностно. Она стала намного больше доверять мне после того прорыва в наших сеансах и с тех пор довольно охотно делилась своими ранними воспоминаниями. Она помнила маленький домик и добрую светловолосую женщину, укладывавшую ее вечером в кроватку. Она выглядела почти счастливой в такие минуты, будто переносилась в те далекие дни. Ее раннее детство в ее рассказах выглядело идиллией, и все в ее личном деле говорило о том же. Но, описывая свою жизнь после удочерения, она становилась буквально другим человеком — неестественной, напряженной, — и в такие минуты нас обоих отбрасывало в начальную точку нашего знакомства. Ребекка твердила, что обожала свою приемную мать и страдает от того, что та умерла, и что своего приемного отца тоже очень любит. Когда она говорила о своих чувствах, я без труда улавливал, лжет она или нет. Так вот, признания в любви к приемным родителям были враньем — я готов был подтвердить это под присягой, — хотя, возможно, врала она не столько мне, сколько самой себе. Я вспоминал то, что прочел в стенограмме судебных заседаний по ее делу. Она точно так же вела себя и на суде, отрицая большинство неопровержимых улик, причем крайне неубедительно.

— А об убийстве Эленор она хоть что-нибудь говорила?