Паутина

— Очень немного. Но постепенно я начал понимать, что привело к трагедии. Когда Ребекка стала больше доверять мне, она начала как бы между прочим вспоминать свою прежнюю школу, а иногда рассказывать кое-что в подробностях. Говорила, что никогда не чувствовала себя там спокойно, потому что учителя ждали от нее успехов и примерного поведения. «Почему ты так решила?» — спросил я. И она ответила, что тебя никто не будет любить, если ты поступаешь неправильно. Иногда она мочилась в постель, и тогда ее приемная мать приходила в бешенство… кричала, что ненавидит Ребекку и что не надо было брать ее в семью. И представьте, Ребекка была уверена, что все родители именно так себя и ведут. «Взрослые всегда тебя ненавидят, — говорила она, — если ты делаешь что-то не то и приносишь неприятности. Я знаю, учителя в школе поступали бы точно так же». На тот момент ей было двенадцать лет, а она рассуждала как взрослый человек и в то же время по-детски трогательно. «Все это неправда, — убеждал я ее. — Каких только ошибок ни совершают дети, а взрослые их все равно любят. Ну что такого ужасного ты сделала в школе, за что учителя должны тебя ненавидеть? Ведь ты же вела себя хорошо, верно?» «Я старалась, — отвечала она. — Но иногда мне было грустно, хотя об этом никто не знал. Мне было одиноко и страшно, но я никому ничего не говорила. Правда, я однажды совершила в школе ужасный поступок… Убила хомячка, за которым весь класс ухаживал».

Вспомнив рассказ Аннет Уотсон о том, как Ребекка плакала над клеткой Тоффи, я затаила дыхание.

— Ее признание повергло меня в шок, прежде всего потому, что я не ожидал от нее такой искренности. Я старался не показать этого из опасения, что она снова замкнется и уйдет в себя. «Как это случилось? — осторожно спросил я. — Почему тебе вдруг захотелось совершить такое?» «Да мне и не хотелось, — ответила она. — По крайней мере, сначала. Во время большой перемены я всегда приходила в класс, чтобы покормить его, и вообще я по-настоящему заботилась о нем. На летние каникулы взяла его домой и ухаживала за ним. Но в начале следующего полугодия мне пришлось вернуть его в класс… Это было ужасно! Я уже считала Тоффи своим,а тут однажды во время обеденной перемены пришла в класс, чтобы его покормить, а он словно и не узнал меня, как будто я и для него была одной из многих. Я так разозлилась. Я взяла его и…» Тогда я впервые увидел Ребекку плачущей и как мог постарался утешить. «Не знаю, почему я это сделала, — говорила она. — Просто не могла поступить иначе. Ни в тот раз, ни в другой, когда…»

Как это было грустно. И страшно. Общаясь с ней, на удивление легко было забыть, что она убийца, но я вдруг ясно это осознал. Выражение «обезуметь от ярости» превратилось в клише… а ведь именно об этом состоянии нежным голоском рассказывала мне одинокая девочка. «Виновата была я, — продолжала Ребекка, — а попало другому человеку. Из-за этого мне было так плохо. Но я не могла признаться, что это сделала я. Моя мама страшно рассердилась бы, может, даже отослала бы меня обратно в детский дом. Она иногда грозилась… Мне очень жаль, что я это сделала, сразу стало жаль, как только поняла, что он мертв. Но ведь что сделано, того не изменить».

Я вспомнил все, что читал об Эленор Корбетт — какой прелестной, какой маленькой для своих лет она была, — и понял, что лучшего времени для вопроса мне не представится. «С Эленор все было так же? — спросил я. — Ты почувствовала, что не так важна для нее, как тебе хотелось бы?» «Нет, — ответила Ребекка. — Все было не так. Совсем не так». Я сразу ей поверил… К тому времени, как я говорил, я неплохо знал Ребекку и мог без особого труда определить, когда она врет. Однако во время той встречи мне так и не удалось продвинуться ни на дюйм в теме об Эленор. Похоже, Ребекку снова обуял страх. Она нервничала, словно поняла, что зашла слишком далеко, и ждала, что ее в любой момент за это накажут.