Паутина

С тобою разлучен, опять рыдаю я
И оглушаю дальние края.
Мой плач навзрыд, когда густеет ночь,
Уносит вновь покой соседей прочь.
Но долго ль мне в тоске главу склонять?
И о тебе далекой вспоминать?
В какой из дней, увидевшись с тобой,
Взор прояснится, заблистает мой?

Неожиданно громкий хохот одного из сумасшедших прервал чтение стихов. Отсмеявшись, сумасшедший исторгнул невероятно дикий вопль и затих.

Слушая спокойную речь баса, попав под обаяние стихов, я было забылся, но этот вопль и этот хохот снова вернули меня к действительности, бросили в лихорадочную дрожь.

— Брат, не бойся закованных в цепи безумцев, — сказал Гиясэддин, почувствовав мое состояние. — Они сами страдают и не обидят тебя. Ты бойся тех, кто бросил нас сюда.

— Я не сумасшедший, я здоров, — ответил я.

— Знаю, — сказал бас, — знаю, брат. Если ты не сумасшедший, то станешь им! Трудно здесь не сойти с ума. И я почти…

— Нет, я не сумасшедший, я совсем здоров! Меня оклеветали, я жертва…

— Губы твои еще пахнут молоком, — иронически ответил бас. — Кто тебя оклевещет, за что? Были причины оклеветать Гиясэддина, есть основания клеветать на меня… Я был свидетелем их преступлений, они знают, что пока я буду ходить по земле, им не будет покоя. Они нашли повод объявить меня сумасшедшим и уверили в этом людей. Язык у меня острый, говорю все, что думаю. А это, сказали они, признак безумия… И теперь я сам порой сомневаюсь: уж не сошел ли я действительно с ума? Страшно здесь… Но умею взять себя в руки, болтаю с Гиясэддином, смеюсь и плачу, мешаю спать другим, потому что так нужно… Так изгоняешь из сердца печаль… С Ходжой говорить бесполезно… И ты не печалься, брат, держись! Если не хочешь разговаривать, плачь и кричи — на это ты имеешь все права, никто тебя не осудит.

Он помолчал, потом спросил:

— Тот, кто тебя привел сюда, — кто он тебе?

— Дядя, — ответил я.

— Все сделал он, — уверенно сказал бас. — Я видел его, он несколько раз бывал тут, у Ходжи…

— Но за что? — спросил я, обращаясь к себе и к своим собеседникам и не веря услышанному. Чем я мешал дяде?

— Значит, чем-то мешал…

Я задумался.

Я вызвал перед мысленным взором одну за другой картины моей жизни…

2

…Дом наш, доставшийся матери в наследство, был расположен в квартале Дегрези и состоял из двух комнатушек, с надстроенной небольшой болохоной[18], под которой находился узкий темный проход в маленький дворик. Жили мы на скромные заработки отца-сапожника, его звали усто Остон. Я целые дни проводил с отцом, понемногу обучался его ремеслу.

Не было у нас в семье иных печалей, кроме одной, — отца зачислили в так называемые «вторничьи солдаты» — «сешамбеги». Это значило, что каждый вторник, в установленный час, отец, возложив все свои дела на меня, надевал сшитую из карбоса, красную с синим форменную одежду, брал хранившееся дома шомпольное ружье и отправлялся на военные учения. Отряды «сешамбеги» набирались главным образом из сапожников, ткачей, машкобов-водоносов и пекарей. Вторник у них был занят учениями обычно до полудня, потом они расходились по домам и снова принимались за свои дела.

После колесовских событий[19] и избиения джадидов мать встревожилась, как бы, не дай бог, не началась война и не забрали отца. Судьба была милостива к ней: она умерла за месяц до боев, оставив нас в безутешном горе. Расходы по ее похоронам заставили отца влезть в долги. Он обратился к Ахрорходже, и тот, прежде чем занять нам деньги, оформил на наш дом закладную.

Бои начались в субботу, в тринадцатый день месяца зулхиджа[20]. Я никогда не забуду тот день. Ранним утром, еще не взошла заря, отец растолкал меня.

— Вставай, ты же хотел посмотреть на учения солдат и на стрельбу из пушек, — сказал он.

— Еще рано, я посплю немножко, — ответил я и снова положил голову на подушку.

— Да ты послушай, послушай! — тормошил меня отец. — Слышишь, пушки стреляют?

Издалека действительно доносились громовые раскаты орудий. Я сел на постели и стал недоуменно прислушиваться.

— Отец, ведь до этого всегда стреляли позже?

— Сам удивляюсь, — ответил отец. — Может быть, теперь стало по-другому…

Мы так и не успели решить, в чем дело: постучали в калитку. Я побежал открывать и увидел нашего пойкора[21]; он пришел вместе с солдатом.

— Скажи отцу, чтобы скорей собирался, в Кагане война.

Я растерялся, побледнел, и, едва передвигая ногами, как во сне, вернулся в дом. Когда отец спросил меня, кто приходил, я с трудом ответил:

— Пойкор, солдат… В Кагане война…

Отец вышел за калитку, потом снова вернулся ко мне — он смеялся!

— Чего боишься, глупыш? Чего загрустил?

— Война!..

— Ну и что же, что война? Войны боятся только баи, муллы и чиновники, а нам-то что?

— Вы уйдете на войну, а я останусь один…

Отец, осмотревшись по сторонам, словно кто-то мог прятаться в комнате, зашептал мне на ухо: