Паутина судьбы

Морхинин рассказал Тасе о своем успехе в журнале «Поиск». Тася радовалась, когда фантазия Валерьяна приносила плоды. Ее лицо, не лишившееся с годами миловидности, хотя несколько пополневшее, светилось от сознания общей победы. Даже румянец разлился по щекам с еще не отошедшим летним загаром. Когда Тася улыбалась, от ее глаз разбегались тонкие морщинки-лучики.

Были у Морхинина в свое время тайные мысли о расставании. Однако он так и не решился на этот шаг. Перетерпел и как-то обвык. Видимо, Валерьян все-таки по-настоящему жалел подругу. А ведь «жалеть» по-русски то же самое, что «любить». «Надо бы хоть обвенчаться, – говорил себе Морхинин. – А то помру в один прекрасный день, и Тася останется без почетного статуса вдовы. И в ЗАГС нужно обязательно».

Он сказал Тасе об этом. Она улыбнулась смущенно:

– Ну, как хочешь…

После издания в четырех номерах «Поиска» его литературных изделий, бывший оперный хорист, как это нередко с ним случалось, расхвастался. Встретив около ЦДЛ критика Селикатова, подарил ему свою детективную повесть.

– Пора бы где-нибудь упомянуть прозаика Валерьяна Морхинина, – заявил он. – А то превозносите кого-нибудь, а возьмешь в руки его писульщину – с души воротит. Где справедливость?

– Справедливости нет, не было и не будет, – сказал Селикатов. – Я знаю, как ты пишешь. Иногда на редкость хорошо, просто талантливо. Но пора уж давно определиться, в каком ты идеологически-литературном подворье. Если ты патриот, то отирайся возле «Нашего попутчика» или «Столицы». Надо уяснить все их предписания: либо православно-благостное, либо страдальчески-рыдальное с намеком на виновников русской печали.

– Ох, больно ты мудрено закручиваешь, – вздохнул Морхинин. – Ей-богу, головой тронуться можно. Просто я в литературу вошел с улицы, из другого мира. А вы все друг друга знаете – и попутчиков, и врагов, и хитросплетенных, и трехслойных.

– Я думал, ты глупее, – усмехнулся Селикатов, доставая из внутреннего кармана дубленки плоский флакон с коньяком. – Будешь? Тогда я сам хлебну для вдохновения. Но скажу тебе прямо. Большой литературы сейчас нет. А если ее таковой объявляют, то опять отдельно в каждом полку.

– Это ты дал по носу старику Лебедкину, когда он разогнал «Московское известие»? – неожиданно спросил Морхинин критика.

– Я, – признался без всякого смущения Селикатов.

– И как же при встрече с ним в институте? Он ведь тоже преподает критику.

– При встрече вежливо здороваемся. Он поддержал мою кандидатуру для выдвижения в профессора. Учись, брат… Чего сейчас пишешь?

– Про флибустьера и конквистадора, португальского мореплавателя Вашку Нуньеса Бальбоа. Вот уж кровь лил – без оглядки на общечеловеческие ценности, зато открыл Великий океан, который потом обозвали Тихим…

– А чего это вдруг… Вашко Нуньес? Кому это сейчас нужно? Вот Опаров после книги о чеченской войне написал роман про «лимоновца». Бери пример!

– Да отвяжись, ты. Русские – и цари, и путешественники – все прописаны. Издатели не берут. Предпочитают иностранных.

Селикатов зевнул и хлебнул из флакона. Морхинина внезапно тоже потянуло выпить. Они распрощались.

XXIII

Выпить в писательском кафе ему не захотелось: еще встретишь кого знакомого… Вообще, как вы успели заметить, Валерьян Александрович был не очень последовательным человеком. Он редко тщательно обдумывал свои слова и поступки. Оттого и попадал в неприятные, даже опасные ситуации.

И Морхинин пошел по Большой Никитской куда глаза глядят. Дойдя почти до консерватории, заинтересовался бегающими огоньками над витриной довольно симпатичного питейного заведения. Деньги за повесть в «Поиске» похрустывали в кармане пиджака.

Посетителей в кафе «Копернаум» толпилось довольно много. Морхинин снял шапку, расстегнул пальто. Стал высматривать между пьющих и жующих голов просвет. Контингент в основном мелкий: офисный планктон, забежавший глотнуть спиртного в конце служебного дня. С нахальными улыбочками и опухшими глазками клюкают и подружки этого потертого, взгогатывающего молодняка.

«Вон какая лапочка облокотилась на локоток и приуныла чего-то…» – размышлял Морхинин, пробираясь к столику, где рядом с хорошенькой девушкой было пусто. Из-под берета выбивались светло-каштановые пряди. Она сидела, положив одну на другую стройные ножки, обтянутые синими джинсами.

– У вас можно обосноваться? – с оттенком шутливости спросил Морхинин и опустился на свободный стул.

– Что? А… кажется, да, – рассеянно ответила девушка, слегка отодвигаясь.

Валерьян Александрович позвал официантку. Подошла упитанная молодая тетеха.

– Чаго заказуете? – Она смерила наглыми карими глазами пожилого мужчину и девицу в берете, видимо, считая, что они вместе.

– Коньяк вот тот, с золотой гроздью. Французский? («Сейчас скажет: «А як же!» – подумал Морхинин.)

Но официантка кивнула:

– Фрянсуский.

– Дорогой? («Ну сейчас скажет: «А як же!» – фантазировал, внутренне веселясь, писатель.)

– Дарахой, – опять не оправдала его надежды официантка.

– Тогда мне бокал.

– Польнэнький? То буде двести храм.