Паутина времени

Паутина времени

Глава 1

Узкая каморка на мгновение озарилась ярким белесым светом, и истошный вопль: "Свистать всех наверх" донесся откуда-то сверху. Шарканье и топот множества ног, брань, спертый запах спиртного и какой-то особой просоленной грязи на дереве - все это смутно напоминало книги про постапокалипсис, и я никак не могла сообразить, где нахожусь. С трудом я выбралась из подвешенного к потолку гамака, и тут же тошнота подкатила к горлу - темноту вокруг меня качало, и, словно слепой котенок, я натыкалась на деревянные стены, пока не вывалилась через какой-то проем, где меня подхватил людской поток и вынес наверх, под дождь и ветер.

Несколько фонарей качались на ветру, тускло освещая мокрые паруса и палубу; странно одетые люди мелькали точно белесые призраки, и тревожно зазвучал горн. Кто-то сорванным голосом отдавал короткие приказы, и я точно сомнамбула пыталась помочь то там, то здесь. Меня отпихивали и бранили, пока кто-то, раздосадованный тем, что я лезу под руку, не отвесил мне затрещину, и не успела боль остро разлиться по голове, как чьи-то сильные руки схватили меня за мокрую рубашку.

- Да ты, Барретт, никак пьян, на ногах не держишься! - послышалось надо мной, и меня опять как следует тряхнули. - Эй, завтра юнге как следует достанется от каптенармуса! С полдюжины розг, и хорошо, если не соленых!

"Это я юнга?" - растерянно подумала я, морщась от боли.

- Оставь его в покое, Трип, - перекрикивая бурю, встал кто-то на мою защиту. - Мальчишка в первый раз попал в шторм, и он не отсиживается внизу, как ты в свой первый раз.

Я повернулась, чтобы взглянуть на своего неожиданного защитника, но увидела лишь пуговицы на его мундире. Тот, кого назвали Трипом, нехорошо оскалился и дал мне в руки какой-то канат, который надо было тянуть по команде. Я тянула и тянула, и пенька терла мне руки, и холод проникал под одежду, и меня тошнило от качки и затрещины: не было ничего, кроме мокрой тьмы.

Буря утихла, корабль выправился, и по грубоватым разговорам я поняла, что еще чуть-чуть, и он бы пошел ко дну вместе с нами, потому что почти лег набок. Крупная дрожь пробила меня, и кто-то хлопнул меня по плечу.

- Сейчас капитан выпишет всем рома, Барретт, и ты утешишь свою жалкую, заячью душонку. Дрожишь, как будто за тобой гонятся собаки.

- Не спаивай мальчишку, - снова отозвался мой неведомый защитник.

- Да, сэр, - неохотно отозвался мучитель и грязно выругался сквозь зубы, присовокупив ругательство, вроде "чернильная душа". Я во все глаза смотрела на офицера, но его лицо ускользало от меня, растворялось, исчезало...

Прозвенел будильник, и кот привычно прыгнул мне на грудь, требуя ежедневной ласки. Странный, тревожный сон исчез, распался клочьями, и серое, низкое, петербургское небо заглядывало в мое окно.

"Это все мой перевод тех морских дневников, - думала я, пока заваривала чай и готовила завтрак. Полосатый кот вертелся под ногами, стараясь урвать каплю внимания. Он ждал: не уроню ли я кусок колбасы на пол, но так и не дождался. - Такой реальный сон, даже удивительно".

Мне часто снились сны, но никогда они не были такими яркими и объемными, как сегодня: не сон, но явь, мечта, которую можно было потрогать, попробовать на вкус. Скорее всего, во всем действительно были виноваты дневники конца восемнадцатого века, которые я кропотливо переводила последние две недели. Или, может быть, в этом был виноват немецкий коллега профессора моего Арсения свет Викентьича, которому зачем-то понадобились эти дневники для его научной работы. Немец настаивал, чтобы именно я занялась их переводом, и даже прислал ко мне курьера с кафедры, который принес в чехле из-под ноутбука белую книгу, исписанную выцветшими чернилами, и нахально потребовал бутерброд. Пока он жевал, кроша подмосковным батоном на мохнатый коврик у двери, я листала книгу, и по спине бегали мурашки, потому что вначале я подумала, что это подлинник, но потом оно оказалось лишь тщательно переписанной копией. Вместе с книгой Викентьич прислал и записку, в которой строго-настрого наказывал явиться к немцу в гости, потому что якобы там были какие-то важные нюансы. Немца, если верить небольшой и скромной визитке в кармане чехла, звали Карлом-Готтфридом Кнеллером, унд цу и фон кто-то там. Он снимал квартиру где-то на Песках у Суворовского проспекта и готов был принять меня каждый день после девяти вечера.

Время меня озадачило, и, выставив вон курьера, я перезвонила Арсению свет Викентьичу, чтобы отрапортовать, что к работе готова, и тот подтвердил, мол, да, немец же, мировая величина, потому и капризничает со временем, дескать, да еще и история неприятная у него как-то вышла с глазами, оттого дневной свет он плохо переносит.

К Кнеллеру я попала в тот же день. По правде говоря, по описанию профессора я представляла его молодым и деловитым, но дверь мне открыл человек совершенно лысый, как бильярдный шар, с мудрым взглядом черепахи, и старше меня раза в два. Лысина у него так блестела, как будто он ежевечернее полировал ее тряпочкой.