Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона

Она лежала не двигаясь: ей казалось, будто ее кожа высохла от долгой сушки и теперь всасывает вместе с пряной жидкостью новые силы, свежую кровь.

Она вышла из ванны, села на ковер, чтобы вытереться, и затем, голая, подошла к зеркалу. Долго смотрела она на себя, оценивала каждую линию, каждый мускул.

Она все еще была прекрасна… быть может, даже прекраснее, чем прежде. Прошлое не оставило на ней следов; то, что видела она в зеркале, было нежным телом непорочной девственницы.

В этом теле была вся ее сила. Только бы ей улыбнулось счастье! Уж она использует свою силу; использует лучше, чем в прошлый раз!

На стуле у кровати лежало белоснежное белье и шелковое домашнее платье нежного цвета. Она медленно оделась, уложила волосы на голове мягкой огневой волной. Эмма была теперь совершенно спокойна и не боялась больше. Спрятав ножницы под платьем, она отперла дверь и позвонила.

Сейчас же вошли миссис Джибсон и горничная и принялись приводить комнату в порядок. Затем они внесли накрытый стол и поставили его на ковер. Из-под крышек блюд распространился ароматный запах горячих кушаний, из серебряного холодильника выглядывала бутылка французского шампанского. Стол был накрыт на две персоны. Эмма насмешливо улыбнулась, села и не без ехидства спросила:

— Ну а господин? Почему он не идет?

Миссис Джибсон с боязливым смущением посмотрела на Эмму, но, заметив, что та спокойна, улыбнулась:

— Я ведь знала, что вы будете умницей! Войдите, сэр, мисс

Лайон ожидает вас! — И, склонившись к уху Эммы, она шепнула: — Будьте разумны, дитя мое! К вам идет ваше счастье, счастье!

Господин вошел.

XIV

Ему могло быть лет сорок, у него был вид светского человека, занимающегося в часы досуга учеными трудами. На элегантном костюме черного шелка сверкали золотые пуговицы, на жабо и пряжках туфель — драгоценные камни. Приятное круглое лицо было здорового, розового цвета; из-под высокого лба проницательно смотрели зоркие глаза, в глубине которых дрожало нечто вроде легкой насмешки.

Медленно подойдя к столу, он поклонился Эмме низко, словно герцогине.

— Прошу прощения, мисс Лайон, что я вошел без доклада, — сказал он спокойным голосом человека, привыкшего выступать публично, — но я хотел поспешить повергнуть свое восхищение к ногам красоты и грации.

Эмма посмотрела на него насмешливым взглядом.

— Вы очень вежливы, сэр! Но к чему фразы? Ведь вы же знаете, что в этом доме все права на стороне мужчины, все обязанности на стороне женщины. Вы пожелали ужинать со мной? Так садитесь и ужинайте! — И она указала на прибор против себя.

Ее тон удивил гостя, и он пристально посмотрел на нее взором, как бы проникавшим в ее самые сокровенные мысли.

— С вашего позволения я присяду, — сказал он, — хотя я пришел не только ради одного ужина.

Она презрительно вскинула голову:

— Ваши намерения совершенно не интересуют меня. Если вы рассчитываете на что-нибудь сверх меню, то вы жестоко обманетесь в своих ожиданиях! — ответила Эмма, и ее рука невольно скользнула к платью, где были спрятаны ножницы.

— Вы очень возбуждены, мисс Лайон. И уверяю вас, без всякой причины. Я достаточно хороший физиономист, чтобы сразу определить, с кем имею дело. Я вижу, что вы дама, поставленная печальным стечением обстоятельств в сложное положение. Не волнуйтесь, пожалуйста! Я не любопытен и не собираюсь выпытывать у вас ваши секреты. То, что я желаю от вас, выяснится после ужина. А теперь не будем думать ни о чем, кроме этой ароматной курицы и искрометного вина.

Он взял тарелку Эммы и положил ей кусок курицы. В то время как они ели, он принялся болтать. Он знал Париж, Германию, Швейцарию, бывал в Италии, Испании, Константинополе и путешествовал по Северной Америке. Знаменитых людей и редкие растения, чужеземных животных и редчайшие минералы, театр, музеи, церкви, дворцы, народные обычаи — все-то он видел и исследовал и обо всем говорил в легком тоне, чуждом наукообразию, но оттенявшем все существенное. Его голос звучал при этом мягко и полно, как пение.

Эмме казалось, будто этот голос, словно прохладная рука, мягко ласкает ее виски, щеки и затылок. Она не хотела отдаваться этому чувству, но оно было сильнее ее.

Кроме того, в первый раз после нескольких месяцев она опять сидела за чисто накрытым столом, ела из дорогого сервиза тщательно приготовленные кушанья, пила живительное вино из серебряного кубка.

Нет, для низкой жизни с грубым удовлетворением насущнейших потребностей она не была создана. Всеми силами души она стремилась к красоте; еще никогда ей это не было так ясно, как теперь, когда она стояла на последней ступени бедности и позора.

Они кончили есть, но не переставали болтать. Теперь гость Эммы держал ее за руку и говорил о красоте этой руки. Это была не рука, а просто художественное произведение. И лицо Эммы блистало совершенной красотой, и фигура. Все было без единого порока; все словно отлито в волшебной форме.

— Что вы только говорите, сэр! — засмеялась Эмма. — Лицо и руки, быть может, и соответствуют вашему описанию, но как вы можете судить об остальном?