Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона

— Только одними чувствами и познаем мы блаженство жизни, — поучал он. — Они вносят в наши души и удовольствие и страдание. Но мы не можем испытывать удовольствие или страдание, не изменяясь. Каждое воздействие снаружи, каждое чувство, каждое ощущение сотрясает наши нервы. Запах цвет ка заставляет вибрировать обонятельные нервы, которые передают ощущение с одного конца на другой, словно эластично натянутая струна. Наши непрестанно сотрясаемые нервы, естественно, изнашиваются. Чтобы помешать этому, нужно одновременно погрузить все чувства в нежное напряжение. Если одновременно привести в колебательное движение нервы зрения, обоняния, слуха и вкуса, то в результате достигается высшее блаженство чувственности восприятия. Сон высшего наслаждения охватывает нас. Но наше внутреннее чувство состоит из впечатлений, производимых ощущениями на душу. Поэтому этот сон является не только высшим наслаждением, но и чистейшим счастьем души. Вот это — то высшее наслаждение чувств, то чистейшее счастье души — достигается «божественной кроватью Аполлона». Дети, зачатые в этой совершенной гармонии, наследуют высшие духовные и физические силы родителей.

Репетиция! Эмма сняла платье, закуталась в легкую прозрачную вуаль и легла на кровать. Последняя пришла в легкое колебание, и Эмме показалось, будто ее уносит мягкий порыв ветерка. Доктор Грейем зажег кусочек амбры в курильнице. Оттуда повеял пряный аромат и преисполнил Эмму, слегка раскачиваемую на кровати, сладким опьянением.

— Думайте о чем-нибудь прекрасном, радостном, — прошептал доктор Грейем и хлопнул в ладоши, — о чем-нибудь, что вам мило!

В комнате воцарился мягкий сумрак, в котором тенями расплылись все предметы. Словно долетая из глубокой дали, послышалась из-под пола нежная, тихая музыка — рыдающие звуки арфы… всхлипывающий шепот флейты… бархатистое пение виолончели… Затем к музыке присоединились негромкие детские голоса.

Вдруг окна в стенах загорелись красками и, сверкая цветными лучами, стали похожи на драгоценные камни. Все это удивительно гармонировало теперь с музыкой и словами напева. И казалось, что гармония звуков не только звучит, но и сверкает, а гармония красок не только сверкает, но и звучит.

«Одиноко бредет прекраснейшая из девушек…»Хор пропел это, нежные флейты вздохнули, и блеснула нежно-оливковая краска, играя с розовато-красной и матово-белой.

«…По цветущей долине…»Радостные тона вспыхивали на темной зелени, переливаясь голубым и желтым, словно фиалки и примулы.

«…Радостно, словно жаворонок, напевает она песню…»Послышались ликующие трели и мягко смолкли. Темнее стало голубое; светло-розовые и желто-зеленые огни пронизывали его.

«…И божество внимает ей в храме мироздания…»Величественными аккордами шла мелодия, сливаясь с темно-голубым, красным и зеленым, озаряясь закатно-желтым и сверкающим пурпуром. Наконец она угасла в мягкой зелени и нежной желтизне…

— Думайте о том, что вы любите!..

«Любите?»

Мать? Она приехала к Эмме в Лондон, когда девушка письменно призналась ей в своем позоре, она же взяла ее ребенка. Но поступка Эммы она не поняла. Они жили в различных мирах, не имели больше ничего общего-Ребенка? В страданиях и позоре родила она его, и он был похож на сэра Джона. Подобно отцу, девочка вздергивала бровями, кривила рот, раздувала ноздри. Когда Эмма смотрела на нее, ей стоило большого труда не замечать этого сходства, и она была рада, когда мать взяла девочку с собой в Гаварден.

Тома?

Из-за него выстрадала она все это: в ее сердце была тоска по любви, по подвигу. Но все обернулось в другую сторону.

Она хотела освободить друга, а через несколько дней после случившегося он добровольно завербовался во флот. Она понимала его: перед образом совершенной чистоты лежал он ниц; теперь же этот образ был забрызган грязью, уничтожен, и для него не было больше ни любви, ни надежды.

Но и для нее, Эммы, не было их. Ничего больше, что она любила бы…

И все-таки она чувствовала себя легко и свободно, как будто витая в воздухе. Словно мягкое покрывало, струился на лоб и виски аромат амбры; словно вечерние сполохи, сверкали пламенные краски, и, опьяняя, лились мелодии арф и флейт, голоса мальчиков и девочек:

«…И божество внимает ей в храме мироздания».

Божество!.. Не грезит ли она? Это лицо там, в мягкой зелени и расплывающейся желтизне… темные, улыбающиеся глаза… красные губы, тянущиеся к поцелую… Овертон?

Музыка смолкла. Краски потухли, кровать остановилась, и окна распахнулись, пропуская яркий дневной свет.

К Эмме склонился Грейем.

— Ну? — жадно спросил он. — Что вы скажете?

Она смущенно привстала. Затем к ней вернулось сознание. Медленно скользнула она с кровати и ответила, пожимая плечами:

— Фиглярский обман чувств! Но сделано очень искусно.

Грейем смотрел на нее с некоторым разочарованием.

— И это — все? Неужели вы и в самом деле ничего, ничего не испытали?