Павел I

Но вот в обоих мифах сообщаются сведения о том, что правительственная политика во время царствования Павла вполне соответствовала личности императора – была то непредсказуемо-капризной, то деспотично-властной, то переменчиво-неожиданной, то гневно-негодующей, то милостиво-добросердечной. Конечно, если судить о политике по количеству отставок, следует признать, что император Павел Первый очень часто делал кадровые перестановки, и правительственный аппарат за четыре с небольшим года его царствования по меньшей мере трижды был полностью обновлен. Однако политика включает в себя не только проблему соответствия должностного лица занимаемому им посту. Политика – это еще и некоторые меры по регуляции общественной и экономической жизни внутри страны, а также некоторые действия на международной сцене. Так вот, даже если не углубляться в архивы павловской эпохи, а ограничиться только чтением императорских манифестов и указов, обнаружатся вполне логичные, достаточно стройные линии, которые Павел прочерчивал на протяжении всего времени своего правления. Обнаружатся и последовательные меры по укреплению единоначалия, и планомерное укоренение принципа личной ответственности государственных чиновников и, соответственно, тенденция к преобразованию коллегий в министерства, и многое прочее логично-последовательное. Конечно, тут есть материал для споров. Скажем, повоевав с Францией в 1799-м году, в следующем, 1800-м, мы резко пошли с ней на сближение, а с Англией, напротив, отношения порвали. Непредсказуемость? Каприз? Воля деспота? Гнев на англичан? Милость к французам? – Но, поразмыслив над международной обстановкой тех лет, мы найдем тысячу и одну причину для того, чтобы интерпретировать такой поворот внешней политики как неизбежное следствие расстановки сил, определившейся в Европе накануне XIX столетия.

Однако вот еще сообщение наших мифов: «страсть к вину» и «страсть к пирам». – Здесь, собственно, спорить не с чем: информация безусловно неправдоподобна – какую только напраслину не возвешивали на императора Павла Первого, но этой страсти никто в нем не заметил. Просто мифы совместили в одной фигуре – две, перепутав Павла с его отцом Петром Третьим, который, судя по анекдотам очевидцев, действительно часто хватал за столом лишнего.

Таким образом, миф истории – это слог плюс информация разной степени спорности и достоверности.

* * *

Прием, благодаря которому оказались превращены в одно лицо Павел Первый и Петр Третий, наряду с тавтологией, является краеугольным мифологическим приемом. Он называется анахронизми служит для исторических сопряжений: то есть для перестановки или совмещения событий, происходивших в разное время, и для отождествления или уподобления друг другу лиц, живших в разные эпохи.

Анахронизм есть вообще свойство человеческой памяти: всякое воспоминание подобно сновидению, смешивающему в единый многослойный сюжет впечатления прошедших суток с переживаниями далекой юности. Посему неизбежно, что сопряжения являются генеральным приемом памяти коллективной. Исторические лица или исторические события мыслятся нами по образу-подобию лиц и событий, бывших и происшедших в другие времена.

Когда первые летописцы Петра Великого стали воспевать его реформы, они не умели придумать ничего иного, кроме подыскивания своему реформатору подобающих прообразов: Петра называли Ноем, Моисеем, Самсоном, Давидом, Соломоном, Александром Македонским, Владимиром Киевским, апостолом Петром, русским Богом. Математически рассуждая, можно на основании таких аналогий решить, что на самом деле никакого Петра Великого вовсе не было, что слухи о его жизни и царствовании сильно преувеличены и что эти слухи – не что иное, как варианты легенд о жизни и царствовании, например, единого русского Бога, представавшего в летописях разных времен под именами Владимира Киевского, Александра Македонского, Соломона, Давида, Моисея… Или наоборот – можно было бы заключить, что Владимир Киевский, Александр Македонский, Давид, Соломон, Моисей, апостол Петр и русский Бог – это всё только разные именования первого достоверного лица мировой истории – Петра Великого, до чьего появления на свет мы жили звериным обычаем и в беспамятстве.

Абсурдность таких резюме не отменяет их первобытной логичности: тут всё зависит от степени веры и количества знаний. Чем меньше мы знаем – тем больше верим логике мифа и тем легче попадаемся под обаяние анахронизмов и тавтологий. А поскольку во все времена люди остаются людьми и им легче верить, чем знать, то история от поколения к поколению остается благодатной почвой для игры коллективной памяти – хоть идеологической, хоть математической.