Павел I

И, вскочив, старый принц увлек с собой юного кавалера посольства и быстро повел его по залам и кабинетам виллы, останавливаясь с ним перед произведениями живописи и скульптуры и выведывая его мнение о них, чтобы определить степень вкуса и познаний Саши. Кавалер выдержал этот экзамен блестяще. Затем в библиотеке принц доставал то один, то другой фолиант или золотообрезный томик классических авторов и остался совершенно доволен сведениями Саши в древности. Наконец, перейдя в концерт-залу, принц испробовал музыкальные познания Рибопьера. Прежде всего, принц спросил его, «глюкист» он или «пуччинист». Конечно, Саша оказался страстным обожателем Глюка и его «Ифигении». Принц сел к клавесину, а Саша взял чудную серебряную флейту и весьма удачно исполнил арию из бессмертной оперы.

Принц распространялся о былой войне поклонников Глюка и Пуччини, когда во главе «пуччинистов» стояли Мармонтель, скучный педант Лагарн, а во главе «глюкистов» незабвенный аббат Арно, Сюар и сама королева Антуанетта.

Тут принц предался сладким и грустным воспоминаниям о королевской Франции, о дворе несчастного Людовика XVI и перешел к надеждам, которые возлагают эмигранты на Суворова и северного повелителя императора Павла. Принц оставил Сашу Рибопьера завтракать и, когда под влиянием шипучей струи мальчик стал откровеннее, навел беседу на область нежных чувств. Поклонник красоты и старой школы ухаживатель, он умилился возвышенному благородству взглядов на любовь, высказанных юношей. Своей тайны Саша Рибопьер, конечно, не выдал. Пакеты, спрятанные на его груди, ежемгновенно напоминали ему о скромности. Но он не мог не намекнуть, что питает платоническое чувство обожания к недоступной красавице…

— Хотя я и обломок скептической школы, но понимаю вас, — сказал задумчиво старый принц де Линь, — представьте, что я испытал нечто подобное.

И принц рассказал, как ему удалось присутствовать на произнесении обетов одной прелестной послушницей, чрезвычайно знатного рода, в монастыре, где воспитывалась племянница принца.

Конечно, присутствие принца, хотя и спрятанного на хорах за колонной, на этой церемонии было нарушением монастырского устава.

— Я составил теорию, — говорил принц де Линь, — что самые рассудительные люди, в противоречие себе, непременно в своей жизни таят уголок романа. Никто из нас не избег этой дани, этого обола, платимого воображению Что ж, и я, не следующий вообще мудрости Сократа, я чувствую и признаю эту слабую сторону в моей натуре. Этот неизбежный роман для меня — именно та юная послушница, которая увядала у ступеней алтаря, как тропический цветок, удаленный от лучей солнца. Я помню ее, всю окутанную черным, с крестом из голубых лент на груди, широким, как… comme une assiette, — поискал и нашел принц сравнение. — О, какой взор бросила она на небо, когда произносила обеты! В нем был и упрек, и немая жалоба, тихое смиренное спокойствие осужденной жертвы! Я и теперь часто вижу ее во сне. Еще чаще я мечтаю о ней, бодрствуя. Не могу сказать, что я ее любил, но мне давало усладу строить тысячи воздушных зам ков, пользуясь этим нежным воспоминанием, хотя я немедленно дул на эти построения и уничтожал их. О моем существовании она, конечно, не узнала И я не видал ее больше ни разу. Я никому о ней не говорил. Я и не пытался вновь ее увидеть. То было не более как фантом в моей жизни. Но если бы я прожил тысячу лет, этот фантом все бы занимал свое место и не исчез бы!..

Принц умолк и погрузился в задумчивость. Саша ему сочувствовал от всего рыцарского своего сердца.

И перед ним реял образ столь же недоступного фантома его жизни.

В открытые окна столовой веяли ароматы цвет ника и весенняя теплая прохлада боскетов. Веселые звуки жизни в смешанном гуле доносились к ним, к этому старому французскому принцу, видевшему на своем веку крушение всех традиций, всех устоев его родины, и мальчику, прибывшему по воле причудливого монарха из далекой, огромной, холодной и странной России, высылающей сынов своих на защиту алтарей и тронов Европы, как некогда Яна Собеского, спасшего Вену от полчищ турок!

Но вот принц де Линь, по его выражению, дунул на воздушный замок своего воображения и, приняв деловой тон, стал наставлять юного кавалера посольства в обычаях двора и света австрийской столицы.

— Добрый император Франц, — сказал он, — живет просто в семейном кругу. Вена — город прекрасных женщин, изящного веселья и столица вкуса и утонченности и той высокой простоты, которая дается только избранным натурам. У нас бывают пышные обеды и вечерние приемы. Но мы живем легкой олимпийской жизнью, следуя «златой середине» Горация. В обществе много непринужденности, но старые обычаи и этикет строго соблюдаются.

И, расставаясь с Сашей Рибопьером, принц пригласил его на маленький обед на другой день в самом тесном кругу приятелей и немногих прекрасных дам. Однако на обед должно было явиться во фраке и при шпаге.

VI. Lugete, Veneres Cupidonesque!