Павел I

— Ха! ха! ха! ха!.. — заливался смехом князь Гагарин. — Она девственница! Это весьма обидно для его величества и может быть истолковано им как желание уронить его репутацию мужчины.

— Я — девственница, и по праву мужа вы можете убедиться в правде моих слов! — пламенея от стыда и негодования, сказала княгиня.

Тон слов ее прервал легкомысленный смех князя Гагарина. Он стал серьезен.

— Что я слышу от вас? Могу ли верить сему?

— Клянусь тебе спасением души моей, что я чиста и невинна перед тобой, мой милый, любезный друг! — заливаясь слезами и простирая руки к избраннику своей юности, сказала бедная княгиня.

— Я этого не ожидал! Я этого не ожидал! — отстраняясь с испугом, бормотал поверивший, наконец, Гагарин. — Но если это истина, то тем более не осмелюсь я коснуться собственности его величества, и, как верный вассал, уступлю ему право первой ночи.

— Подлец! — сказала княгиня Анна Петровна и плюнула в лицо князя Гагарина.

Он выбежал из ее спальни, крича:

— Jus primae noctis! Jus primae noctis!

* * *

Положение княгини было ужасное. Избегаемая мужем, ни девица, ни жена, ни вдова, преследуемая настойчивыми исканиями императора, которого не могла полюбить, противящаяся роли простой фаворитки-наложницы и всем светом почитаемая за таковую, оскорбленная в святейших правах и чувствах женщины, одинокая, без опоры, без друга, преследуемая ненавистью развратной мачехи, встречающая холодного интригана и честолюбца в отце, окруженная интригами и врагами, сотней глаз следящими за каждым ее шагом, движением, словом, с целью погубить ее, по обязанности придворной дамы постоянно приглашенная ко двору, княгиня Анна Петровна молилась и плакала ночи напролет, но от этого становилась еще прекраснее, еще обаятельнее. Род ее красоты был таков.

С 17 июля 1800 г. по сентябрь двор пребывал в Царском Селе. Император Павел сначала совершенно забросил Царское, ненавистное ему воспоминаниями о матери, и на поддержание его никаких сумм не велел отпускать. Все начало глохнуть, порастать крапивой, покрываться тиной, портиться, валиться, приходить в ветхость и разрушение.

Случайно во время маневров посетив заглохшие царскосельские сады, Павел восхитился и приказал за два летних месяца переехать сюда. Но его восхитила, видимо, именно эта мерзость запустения, где все было покрыто памятниками предшествующего царствования. В самом деле, он запретил касаться чего-либо, и аллеи стояли, устланные грудами гнилых листьев. На старых деревьях чернели гнезда грачей, успевших с кончины Екатерины облюбовать запущенные парки. Их немолчный крик оглашал поляны, на которых стояли потрескавшиеся статуи, колонны, обелиски. В прудах зацвела вода и квакали лягушки. И екатерининские гордые лебеди пачкали белоснежные крылья в липкой тине. И вот посреди этого запустения, обрушенных мостиков, скамеек, беседок, поваленных бурями и зимним снегом, и неубранных деревьев, гулял Павел Петрович и ухаживал за княгиней Гагариной, печальный вид которой, постоянно заплаканные черные очи и разметанные по плечам черные кудри как нельзя более подходили к сей романтической обстановке.

Император говорил, что царскосельские сады и парки напоминают ему спящее царство в сказке и себя он воображает счастливым принцем, долженствующим пробудить красавицу-принцессу, вместе с царством усыпленную чарами злой волшебницы.

Императрица Мария Федоровна с грустью наблюдала все это и не решалась даже выйти в запущенные и грязные аллеи парка.

Наконец, княгиня не вынесла и объявив госпоже Жербер, что едет в Петербург к отцу и больше ко двору не вернется, потребовала подать ей карету Госпожа Жербер была в страшном затруднении что делать? Совещалась с графом Кутайсовым и решили, не докладывая государю, просто кареты не давать. Но княгиня через каждые пять минут спрашивала:

— Что же карета?

Наконец, ей почтительно доложили, что все кареты и лошади в разгоне и раньше ночи не освободятся Что же, я здесь в заточении, в плену, лишена свободы, как невольница в стамбульском серале султана! Если не дадут кареты, я пойду пешком Это было так сказано, что карета немедленно была подана. Княгиня села в нее и захлопнула дверцу перед носом госпожи Жербер, хотевшей сесть вместе с ней.

Княгиня умчалась в Петербург.

В этот день Павел Петрович был мрачен и расстроен. Самолюбие его сильно страдало. Упорство княгини, как ни был он рыцарски деликатен и вежлив с женщинами, начинало его бесить и возмущать привыкшую к неограниченному самовластию волю. Утром, гуляя с Гагариной около косматого, обросшего дикими кустами и неприступного «Каприза», посреди гигантских лопухов, опутанной розовыми нитями чужеядной повилики, крапивы, ростом с императора и сладко пахнущей медом, цветущей белыми воздушными метелками сныти, под крик грачей, он стал упрекать предмет своих ухаживаний в бессердечии и неблагодарности, упомянув о милостях, коими он осыпал ее, ее мужа и родителей.