Павел II. Книга 3. Пригоршня власти

Первую остановку сделали в Матвеевском и сразу чуть не погорели: не все рэкетиры Москвы были подчинены Бухтееву. Устроили Волковым, только они торговлишку-то начали, натуральную драку. Бабы, как было условлено, сразу в фургон деру, мужики встали стеночкой, как один все фигуристые, жилистые, небритые. Москвичи, что к ним втроем за калымом подвалили, как-то поджались и поостереглись, — впрочем, отступили с угрозами. Тема добрался до телефонной будки, ноготь в прорезь пихнул, — ну, и связался с нужным номером, про который за Балабановым условились. Мужичонки московские рассосались, но торговать в Матвеевском перекусиховцы больше не пожелали: грязно, лезет с угрозами всякая шушера, ногтей на нее не напасешься. Поехали дальше к центру.

Через центр им ехать все-таки не разрешили, хотя они собирались сразу на Красную площадь. Пришлось пилить по Садовому кольцу, — а куда? Тима еще ноготь истратил, и тут ему повезло, он попал прямо на Сухоплещенко. Тот задумался: и впрямь, куда им ехать? Раньше в Москве главным рестораном, говорят, «Яр» был, это потом который гостиница «Советская», теперь вроде бы должна стать она «Императорская», да все не перестроят ее, гнилая, как все советское. Место возле ипподрома, бойкое. Туда, что ли?.. С трудом объяснил, как проехать. Тима влез в кабину и с трудом еще большим стал втолковывать Тепе — куда. Тепа ничего понять не мог, покуда Волчек не сказал заветного слова «ипподром». Значит, туда, где лошади. Антип потянул носом — и поехал туда, куда вело. Нюх у него на это дело тоже волчий был.

Кое-как пристроились. Стеша кур села обрабатывать. Анфиса права качать пошла с помощью третьего Тиминого ногтя. Эдак скоро за губную гармонику нечем взяться будет. Примчался какой-то порученец в синем, рявкнул на полицейских. Покуда суп да прочее, более или менее свободная от дел Маша пошла слоняться на ипподром, над которым как раз добавляли к вывеске новую строчку, был он просто «Московский ипподром», а теперь стал «имени Михаила Синельского». «А это кто?» — спросила Маша у билетерши. «Темная лошадка, не знаю…» — ответили ей. Маша пошла изучать здешнюю публику и обстановку, что такое «в беговой качалке», и чем это хуже или лучше, чем «под седлом», как ставить в тотализаторе, но успела понять только, что к тотализатору спокойней не подходить и уж подавно мужиков не подпускать, как вдруг услышала вопль: «Ах, Маша! Ox!» — и в объятия к ней кинулась добрая старая знакомая Лукерья, жена Антона-кровельщика, она же довольно известная Настасья. Нынче она была не то чтоб в увольнительной, скорей в самоволке, подменилась караулом с другой Настасьей, которой невтерпеж было сношаря-батюшку хоть покараулить, если нельзя ничего более того, — а сама рванула сюда, к лошадушкам. Очень ее эта забава в Москве увлекла, стала играть, в накладе никогда не оставалась, понимала кое-что, нутром чуяла, когда жокей лошадь на копыто посадит, и в такой заезд на ставила. А уж новостей у нее для Маши было… А уж у Маши для нее новостей было… От главной Машиной новости Лукерья несколько обалдела, узнала, что Маша больше не Мохначева, а Волчек, верная мужняя жена. «А со сношарем-батюшкой как же?..» — «А простит он меня, как Тимку моего увидит». — «А ты же вроде к подмастерью ластилась?..» Маша думала, что расплачется, но нет: Паша-подмастерье — он что, он теперь золотой. А золотых много. А Тима единственный.

Уговорила Маша плюнуть Лукерью нынче на все заезды, тем более интересных и сама Лукерья сегодня не предвидела, — и позвала ее в «Перекуси!» — может, и вправду перекусить уже готово. Пришла Лукерья, осмотрелась, даже зависть ее взяла. Отпробовала. Со вниманием осмотрела Стешу. Баба как баба, а кура почто такая жесткая? «Каких достали…» — грустно выдохнула Стеша, ей давно уж не до кур было, Анфиса норовила на них сэкономить. «Слушай, может, с нашей фермы брать будете?..» — «Так вам сношарь-батюшка и дозволил…» — «Да позволит, позволит, я к нему на послезавтра записанная!» — «Что ж у вас, нынче курей куры не клюют?» Лукерья посмотрела на Машу как на сумасшедшую. «Да ведь не велит сношарь-батюшка продавать на сторону… А сами разве ж съедим?» — «А яйца?» — «Ну, про яйца говорить не моги, это дело святое… А вот петушков лишних — невпроворот…»