Павел Луспекаев. Белое солнце пустыни

Духовный авторитет Георгия Александровича Товстоногова был огромен, причем не только и даже не столько среди деятелей культуры. Его появление, где бы то ни было, почиталось за великую честь. Он обладал бесспорным даром положительного – позитивного, как сказали бы ныне, – влияния и влиял буквально на все, что происходило в городе. К его мнению, всегда взвешенному, мудрому и в то же время простому, доступному для понимания любым человеком, прислушивались как обычные граждане, так и обитатели властных кабинетов. Оно неизменно поддерживало живое и истинное и противостояло отживающему, фальшивому. Недаром в Большом драматическом театре шутили, что для установления своей полной власти в Питере ему осталось, подобно большевикам, «захватить» Центральный телеграф и Государственный банк.

«Великий Гога» создал уникальный метод, позволявший ему «выдавать» за достижения социалистического реализма свои антиреволюционные и антисоветские спектакли. А что многие из них, если не все, были таковыми, я убежден. Ну, во-первых, потому, что были талантливы…

Суть этого метода заключалась, на мой взгляд, в том, что несусветную пафосность таких, например, пьес, как «Гибель эскадры» или «Оптимистическая трагедия», Георгий Александрович доводил до истеричности, до неистового фанатизма – разумеется, «р-революционных» и, значит, «святых», неприкасаемых. Человек, рискнувший бы вскрыть подлинную сущность спектаклей Товстоногова, очень даже запросто мог быть сам обвинен в контрреволюционности и в антисоветчине. Не потому ли, понимая это, все дружно упирали на пресловутый «революционный романтизм» многих ключевых персонажей спектаклей Гоги?..

Особенно блистательно проявил себя этот метод в изумительном по глубине содержания и дерзости его воплощения спектакле «Поднятая целина». Мне выпало счастье видеть этот великий без какого бы то преувеличения спектакль. Когда, по его окончании, я выходил из зрительного зала, я искренне удивлялся, почему зрителей отпустили, а не арестовали за одно то, что они посмотрели этот спектакль. «Революционный романтизм» и «мечта о мировой революции», «выраженные» через образ Нагульнова (гениально сыгранного Луспекаевым), превратились здесь в опасный бред человека, у которого очень заметно покосилась «крыша», настоящего идеологического зомби. Меня удивляло, почему газеты пишут не об этом, не о разоблачении великим режиссером и великими артистами революционной фальши, а о каком-то мнимом революционном романтизме. Многого тогда я, конечно, не понимал…

А что моя догадка в основе своей была верной, подтверждено веским фактом. Известен знаменитый разговор Товстоногова с тогдашним первым секретарем обкома КПСС всесильным Романовым. На упрек (думаю, неискренний) Георгия Александровича, почему Григорий Васильевич не посещает Большой драматический театр, партийный босс с поистине большевистской откровенностью ответил: «Так ведь если я заеду, придется все ваши спектакли закрывать».

А закрывать ему, должно быть, не хотелось. И значит, даже по отзывам своих подчиненных и подвластной ему прессы понимал, в чем дело. И коль скоро не закрывал, был солидарен с режиссером. Но если бы посетил, пришлось бы закрыть, иначе в ЦК непременно ушел донос о странной политике в искусстве партийного лидера второй столицы.

Подавляющее влияние на терпимое отношение власти к Большому драматическому театру и к его Художественному руководителю и Главному режиссеру, оказывал, конечно, масштаб личности Георгия Александровича. Известно немало случаев, когда она, эта власть, жестоко расправлялась со значительными постановками других театров. Однако она понимала: «убрать» Товстоногова – значит, безнадежно снизить уровень театрального дела в городе, разрушить маяк, на который ориентируются художественные коллективы и зрители, ликвидировать клапан, через который выпускаются излишки перегретого пара в общественном сознании…

Георгий Александрович Товстоногов не упустил в своей жизни ни одной возможности, открываемой ему очередным успехом, без пользы для своего театра, себя и своих актеров. Когда слава о спектакле «Варвары» достигла апогея, а питерское и московское начальство «созрело» для того, чтобы к нему можно было обращаться с просьбами, он начал без промедления действовать. В горсовет ушла убедительная просьба улучшить нескольким актерам жилищные условия, а остро нуждающихся, то есть вообще их не имеющих, обеспечить жилплощадью, желательно в виде отдельных квартир – творческие все-таки люди, им необходимо уединение, да к тому же и знаменитые.

Павел Борисович, Инна Александровна, тоже, кстати, принятая в труппу Большого драматического театра, и Лариса Павловна (которую, вообще-то, еще величали Ларисой, а то и просто Лорой или Ларкой) относились к последней категории претендентов на заветные квадратные метры.

В одно время с этим в Москву, в Министерство культуры РСФСР, ушло представление о присвоении знания заслуженного артиста республики Луспекаеву Павлу Борисовичу, «ведущему артисту Большого драматического театра имени М. Горького» – так простенько, но со вкусом и, не боясь обидеть остальных «ведущих артистов» был аттестован в представлении Павел Борисович.

Руководство питерского горсовета, убежденное общественной молвой, что в лице Павла Борисовича БДТ преподнес «подарок городу», не могло, согласно правилам хорошего тона, которым в Северной Пальмире всегда придавали серьезное значение, не ответить адекватно. В результате оно отдарило Павла Борисовича (а также и других актеров, например, Олега Валериановича Басилашвили), ключами от отдельной квартиры на Торжковской улице. Появилась, наконец-то, причина обзавестись собственной мебелью. Казенная мебель общежитий – убогие тумбочки, панцирные койки и громоздкие шифоньеры, – так же как и сомнительная роскошь гримуборных осточертели до оскомины. Нужен был дом, где бы все, к чему ни дотронься, было своим. Нужен был свой уголок больному Павлу Борисовичу и, конечно, быстро подраставшей Ларке. О себе Инна Александровна, как всегда, не догадалась подумать.

Квартира даже по нынешним рыночным временам оказалась просторной и удобной. Какие хлопоты могут сравниться с радостными хлопотами по устройству собственного гнезда?..

А вот с получением звания вышла осечка. Роль умного, сложного Черкуна, по мнению московского начальства «от культуры», была не той ролью, за исполнение которой можно дать звание. А вот роль примитивного, полоумного Нагульнова оказалась той , и в 1966 году Павел Борисович был произведен в звание заслуженного артиста РСФСР, и оно осталось единственным его званием. Это позволило Михаилу Козакову после сетования, что «о Луспекаеве не слишком много писали, во всяком случае, не столько и не так, как заслуживал его мощный талант», сделать грустный, бесконечно повторяющийся вывод: «Да ведь и умер-то он не в тех актерских рангах и чинах, которые ему полагались».

«Ранги и чины», как видим, присваивались не актерам, а персонажам, ими сыгранным. Актер, удачно сыгравший Ленина, – а сыграть неудачно было практически невозможно, ибо сформировался набор качеств, якобы присущих Ильичу, как-то: простота и доступность, революционные смелость и принципиальность, любовь к человеку труда и непримиримая ненависть к эксплуататорам и тому подобное; и способы внешнего выражения этих качеств: зоркий прищур, заразительный смех, засовывание рук в карманы брюк (когда общался с оппонентами) или за борта сюртука (когда общался с заединщиками) и т. д. – смело мог претендовать на внеочередное присвоение высшего актерского отличия – звания народного артиста СССР и даже на Ленинскую премию. И претендовали, и получали – нередко те актеры, которым Всевышний при их рождении уделил не слишком много внимания…