Павел Первый

Наполовину убежденный, Александр все еще не говорил ни да ни нет, и Пален не знал более, чем его еще можно убедить, чтобы преодолеть это гибкое сопротивление. Однако несколько дней спустя после с большой помпой проведенного торжественного открытия Михайловского дворца Пален был вызван императором в семь часов утра. Его Величество принял его в своем рабочем кабинете, лицо его со следами оспы выражало гневное настроение. Заперев дверь на ключ, он смерил своего посетителя испытующим взглядом и приглушенно спросил:

«– Г. фон Пален! Вы были здесь в 1762 году?

– Да, Ваше Величество.

– Были вы здесь?

– Да, Ваше Величество, но что вам угодно этим сказать?

– Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

Пален, не выдавая себя, ответил:

– Ваше Величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит, но почему, Ваше Величество, задаете вы мне подобный вопрос?

В глазах царя, как проблеск черных дней, вдруг проскочили злобные искорки.

– Почему? – вскипел он. – Вот почему: потому что хотят повторить 1762 год.

При этих словах Пален затрепетал, вдруг почувствовал себя смущенным и разоблаченным. В голове уже вертелись мысли: кто же мог на него донести и находятся ли его сообщники в тюрьме? Почти в паническом состоянии он пересилил себя, оправился и – была не была – спокойно ответил:

– Да, Ваше Величество, хотят! Я это знаю и участвую в заговоре.

– Как вы, это зная, участвуете в заговоре? Что это вы мне такое говорите?

Лицо царя перекосилось от гнева.

– Сущую правду, Ваше Величество, – ответил невозмутимый Пален. – Я участвую в нем и должен сделать вид, что участвую, ввиду моей должности, ибо как мог бы я узнать, что намерены они делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь – вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно»[37].

И Пален сопроводил свое обещание смешком, выражавшим искреннюю доверительность соучастника, чем окончательно успокоил своего собеседника. Царь пребывал теперь в уверенности, что с этим молодцом, а также с Аракчеевым, находящимся в настоящее время за городом, но по первому же зову готовым прийти на помощь, он не рискует ничем. Но, тем не менее, он приказал удвоить охрану вокруг замка, а офицеров отозвать из отпусков.

Впрочем, никто в Санкт-Петербурге не спешил участвовать в празднестве, организуемом в зловещей императорской резиденции. Несмотря на производимое благоустройство, помещения все еще оставались едва обитаемы. А поскольку сырость все еще продолжала оставаться в огромных и холодных залах, стены были обшиты деревянными щитами, а домочадцы постоянно поддерживали в печках огонь. Условно приговоренные и заточенные в эту роскошную и негостеприимную тюрьму, близкие императора ожидали последних решений своего хозяина. Они и сами не знали, чего им ожидать в дальнейшем: то ли им следует чего-либо опасаться, то ли они могут уже вздохнуть спокойно. В этой удушливой атмосфере царица Мария Федоровна тщетно пыталась отстоять хоть минимум своего достоинства. Она не была уже ни супругой, ни императрицей, ни даже матерью. Ее жизнь ограничивалась страданиями в тени своего мужа, который не хотел знаться не только с ней, но, по правде говоря, и вовсе ни с кем. С тяжелым сердцем она пишет своей конфидентке: «Наше существование безрадостно, потому что не радостен наш дорогой повелитель. Душа его страдает, и это подтачивает его силы; у него пропал аппетит, и улыбка редко появляется на его лице»[38]. Весь Петербург точно оцепенел в зыбком ожидании, непрерывно моросящий дождь наполняет сердца унынием. «…И погода какая-то темная, нудная, – пишет в частном письме современник. – По неделям солнца не видно; не хочется выходить из дому, да и небезопасно… Кажется, и Бог от нас отступился».