Павел Третьяков

Вера Николаевна была не менее религиозна, чем ее супруг, хотя это и выражалось несколько иначе. На нее большее влияние, чем на Павла Михайловича, оказали писания «интеллигентских» пророков. В. Н. Третьякова читала В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и многих других «властителей дум» той эпохи. Насчет «Отверженных» В. Гюго подруга Елизавета Ивановна Мамонтова писала ей следующие строки: «…я очень рада, что ты принялась также читать „Mis rabies“. Такая книга дает урок из истории, философии и примеры такой жизни, которых не прочтешь ни в какой Четьи-Минеи. Великая заслуга книги уже в том, что многое, что прежде вызывало одно только презрение, теперь вызывает участие и сострадание. Все ждут огромной пользы от этого сочинения; люди богатые, счастливые сердятся за то, что их заставляют взглянуть на лохмотья и стоны несчастных. Виктор Гюго, право, больше сделает для социализма, нежели Прюдон, Миль, Луи Блан… Читая, Вера, моя добрая, вдумывайся, эта книга полезнее десяти других»^[515].

Особое влияние на В. Н. Третьякову оказали идеи Ф. М. Достоевского. Она говорит в письме сестре Зинаиде: «…я счастлива, дорогая моя, имея в душе и сердце, как сокровище какое-нибудь, советы старца Зосимы из „Братьев Карамазовых“… Христос слишком далек от нас по времени, чтобы нагляднее себе представить и прочувствовать Его законы христианские, и вот Достоевский перевел их на простой язык и простые примеры. Потрясающим образом действует он своими мыслями!»^[516]

Но, даже и пропущенная через призму светской литературы, вера В. Н. Третьяковой оставалась в основе своей Православием. В. П. Зилоти вспоминает: «…мамочка ходила в церковь редко; ходила не столько молиться, сколько из-за пения и из-за настроения; становилась в конце церкви, на возвышении, рядом с нами и с тетей Манечкой. Слушая любимые старинные напевы, сама, от души, невольно подпевала; часто слезы умиления блестели на ее серых, лучистых, миндалевидных глазах с длинными ресницами, и выражение лица ее бывало такое особенное. Любила преждеосвещенные обедни и вспоминала, как ее брат Валериан… певал „Да исправится“ в алтаре, в трио мальчиков». Религиозные проявления Веры Николаевны были в значительной мере внутренними, имели очень небольшой выход наружу. В. П. Зилоти вспоминает, что в углу спальни родителей «…висел киот с образами и венчальными свечами родителей; стоял там и образ с ризой, шитой жемчугом, и венцом, покрытым изумрудами, — благословение мамочке от бабушки, Веры Степановны, перед смертью»^[517]. Перед этим образом, вдали от посторонних глаз, Вера Николаевна молилась.

На протяжении многих лет она занималась благотворительностью, жертвуя на нужды различных благотворительных заведений: Пятницкого городского женского училища, Ермаковского лазарета, Первого городского женского училища, различных школ, семинарий, гимназий^[518]… В. П. Зилоти пишет: «…помогать образованию молодежи было как бы специальностью мамочки всю жизнь»^[519]. А в личной книге расходов Веры Николаевны каждый год встречается плата за совершаемые в церкви требы^[520]. В переписке Веры Николаевны с мужем она то и дело просит у него благословения для себя и детей, а он в свою очередь пишет жене: «…Христос с тобой, сокровище мое безценное! Поцелуй и перекрести Верушечку»^[521].

Детей супруги воспитывали в полном соответствии с Законом Божиим. Батюшка Василий Петрович (Нечаев), по словам В. П. Зилоти, «…приходил нас учить катехизису, истории церкви и не прочь был побеседовать о старообрядцах, которых не любил»^[522]. Также они проходили «…Закон Божий по двум книжкам с раскрашенными картинками из обоих Заветов»^[523]. С ранних лет детей приводили в церковь Николая Чудотворца в Толмачах, которая стояла прямо возле дома. О церковной стороне жизни Вера Павловна вспоминает: «…приводили нас маленькими к началу службы и ставили рядом с тетей Манечкой, а когда стали побольше — сами приходили, одни, из дому через сад, и становились рядом с ней. Она учила нас, как стоять, как креститься и кланяться. То ласково ткнет в спину, чтоб и мы опустились на колени»^[524].

Описания Веры Павловны полны ностальгии по детским годам и любви к навсегда ушедшей московской старине. «…Теплая ночь, в саду, по дорожке в церковь, горят шкалики с купоросом; вот ударил колокол на Иване Великом, вот подхватили колокола всех „сорока сороков“ нашей Белокаменной. Батюшка Василий Петрович с тройным золотым подсвечником в руках, в котором горят три красные, перевитые золотом восковые свечи, с букетом гиацинтов от мамочки, привязанным лентой к подсвечнику; и отец дьякон с кадилом — оба в золотых ризах — шли на „Гроб Господень“ через паперть; за ними крестный ход двигался вокруг церкви с грустным песнопением; мы, внутри, в умилении ожидали стук в запертую чугунную церковную дверь; дверь распахивалась, врывалось радостное „Христос воскресе из мертвых“, и толпа молящихся, с пылающими свечками, вносила в церковь столько огня, света, радости, а с платьями — и весеннего воздуха»^[525].