Павленков

Историк Д. М. Петрушевский предложил Павленкову написать для серии биографию Джона Уиклифа. Когда ему стало известно о положительном отношении издателя к этой идее, он сообщал Флорентию Федоровичу следующее в письме от 1 мая 1891 года: «В данный момент я не могу точно определить срок, к которому будет представлена моя работа. Очень вероятно, что она будет готова через месяц, два; во всяком случае, я надеюсь окончить ее не позже 1-го января следующего года, о чем и имею честь Вас уведомить».

А вот аналогичное послание Н. К. Михайловского: «Мне улыбаются и Магомет, и Франциск Ассизский, и Лермонтов, и Салтыков, и Ренан, но очень недоумеваю». Чуть позже: «Вернее, однако, что я Вам предложу биографию Ивана Грозного, если она, конечно, Вам пригодится. Боюсь только цензуры, хотя, понятно, ничего страшного писать не собираюсь». «Биографию Грозного попробую начать в непродолжительном времени, — сообщал в дальнейшем Павленкову Михайловский, — когда немного осмотрюсь и покончу с кое-какими началами в “Русских ведомостях”, продолжение которых идет ужасно туго».

Предложений по пополнению библиотеки «Жизнь замечательных людей» все новыми и новыми потенциальными героями поступало немало. Но Павленков твердо придерживался тех принципиальных установок, которые были выработаны в тот памятный вечер, когда он собрал в своей комнате ближайших друзей.

Поэтому, получив письмо от юноши из Санкт-Петербурга В. Бонч-Бруевича, Флорентий Федорович разъяснял ему: «Пополнять биографическую библиотеку (и без того состоящую из 200 с лишком книжек) математиками не нахожу ни возможностей, ни даже желания нет».

В письме Флорентия Федоровича от 15 апреля 1894 года (лицо, кому адресовалось письмо, установить не удалось. — В. Д.) также идет речь о составе библиотеки, об оценке ее в общественном мнении. «Многоуважаемый Александр Антонович, — писал Павленков. — Ваше одушевленное, горячее письмо я прочел с редким удовольствием. Ясно, как Божий день, что Вы любите свое дело деятельною любовью, потому что следите за его перипетиями с замечательным вниманием. Вполне согласен с Вами, что включить Ламброзо в биографическую библиотеку, значит быть только справедливым к его заслугам, как основателя школы, вооружившего ее верным и плодотворным научным методом. Боюсь только, что встретится затруднение со стороны биографического материала. Судя по Вашему письму, мне кажется, что Вы могли бы написать недурную книжку… Очень приятно было бы знать, от кого я имел удовольствие получить письмо — от юриста, врача, учителя и т. д.».

Работа над серией шла полным ходом. В павленковской переписке то и дело встречаются сюжеты, связанные с изданием биографической библиотеки. Особенно активно включился в подготовку серии «Жизнь замечательных людей» критик Евгений Андреевич Соловьев. Он предлагал для серии одну фигуру за другой.

— Важно, чтобы в библиотеке появилось жизнеописание Гегеля, — убеждал Соловьев Павленкова. — Ведь русские люди, изучая целостность, всеобъемлемость системы этого берлинского мудреца, впервые знакомились с совершенно стройным философским мировоззрением, являвшимся, так сказать, последним словом европейской культуры тридцатых-сороковых годов.

— Были дни, когда диалектические тонкости и хитросплетения этого человека безраздельно властвовали над лучшими умами в России, и эти дни по своим богатым результатам навсегда останутся светлым воспоминанием для русской интеллигенции, — соглашался Флорентий Федорович.

— Вы правы, действительно, целый период умственного развития Белинского, к примеру, совершался под знаменем гегелизма…

И биография Гегеля выходит в числе первых книг новой серии.

В одном из писем Павленкову Соловьев как-то сам перечислял сделанное им для серии «Жизнь замечательных людей». Получился довольно-таки представительный список: биографии Семковского, Кромвеля, Грозного, Мильтона, Тургенева, Карамзина, Ротшильдов, Бойля, Аксаковых, Писарева, Толстого, Герцена, Диккенса. «Лично для меня этот счет довольно приятен», — добавлял Соловьев. Но это было уже спустя несколько лет после появления первых книг серии осенью 1890 года.

При формировании же программ биографической библиотеки, как видно из писем критика, предпочтение отдавалось именно отечественным деятелям. «Я очень рад, — писал Соловьев Павленкову, — что Вы так заботитесь об усилении русского отдела. Это действительно необходимо. Грустно, если не будет Добролюбова, Писарева, а главное — Герцена… Не отвергает ли это надежд, что и биографическая библиотека обогатится Герценом. Успех будет поразителен — 10 000 экземпляров».