Павлик Морозов [1963]

На болоте созрела клюква. Стайками и в одиночку на болото бегали герасимовские ребятишки, возвращались с полными кошёлками и оскоминой на зубах.

Среди дня Павел и Федя собрались по ягоды.

По-осеннему сквозил лес. В воздухе вилась шёлковая паутина.

…Запыхавшийся Данила прибежал в избу к деду:

— Ушёл на болото… За клюквой…

Дед торопливо заходил по комнате, бормоча что-то. Потом остановился, словно устал.

— Данила, — сказал он тихо, — дай его…

— Кого? — так же тихо спросил Данила.

— Нож.

Данила стучал зубами.

— Он… не один пошёл…

— С кем?

— С Федькой. Выдаст…

Дед вздрогнул.

— Обоих! Ну, ступай же! Чего встал, собачий сын?! Стой! Я с тобой пойду…

Бабка Ксения смотрела вслед и крестилась.

… Усталые мальчики возвращались домой. Федя всю дорогу тараторил о всякой всячине. Павел шёл, задумавшись, отвечал рассеянно.

— Паш, а кто быстрей, волк или заяц?

— Волк, наверное.

В берёзовых зарослях, где разветвляется тропинка, увидели вдруг деда Серёгу и Данилу. Павел задержал шаг.

— Паш… Данила драться не полезет? — тревожно спросил Федя.

— Побоится при деде. — Павел всматривался вперёд. — А ты иди сзади, отстань шагов на десять.

Он медленно приближался к старику.

— Набрали ягод, внучек? — голос у деда сиплый, ласковый.

— Ага.

— Ну-ка, покажь… Хватит на деда дуться-то…

Павел обрадованно заулыбался, снял с плеча мешок.

— Да я не дуюсь, дедуня… Смотри, какая клюква. Крупная!

Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью.

— Дедуня, пусти руку… Больно!

Тут мальчик увидел в другой руке деда нож, рванулся, закричал:

— Федя, братко, беги! Беги, братко!..

Данила тремя прыжками догнал Федю…

…На третий день искать братьев в лес пошла вся деревня. Шли цепью, шумя кустами и ветками, тревожно перекликались.

Тихо и пусто в жёлтом, осеннем лесу.

Мотя бежит мимо осыпающихся осин и берёз, мимо колючих елей, ноги утопают в шуршащих листьях. Рядом скачет мохнатый Кусака.

— Ищи, Кусака, ищи…

Пёс виляет хвостом, смотрит на девочку добрыми глазами.

Она на секунду останавливается, озираясь, облизывает сухие губы и снова бежит, бежит… Сколько она уже бежит? Час? Два? Нет, с ними ничего не случилось. Они у тётки в Тонкой Гривке.

Но почему же мать говорит, что их там нет?

— Ищи, Кусака, ищи!

Но Кусаки нет. Где пёс?

И тут донёсся до неё гулкий собачий лай, от которого, кажется, сердце перестаёт биться и сразу делается холодно.

Задыхаясь, она летит на этот страшный вой, раздвигает кусты. Вот… Мешок, рассыпанные ягоды. И кровь на жёлтых листьях.

Павел лежал на них, разбросав руки.

В отдалении, зарывшись лицом в валежник, лежал маленький Федя. Мотя бросилась прочь от этого места. Из широко открытого рта вырвался длинный стонущий крик:

— А-а-а…

Всё остальное было как в дыму. Она не видела и не слышала, как вынесли из леса тела убитых, как вели в сельсовет упирающегося Данилу, как Данила, заикаясь, бормотал что-то о Кулуканове, о деде. Потом задыхающийся Василий Потупчик приволок в сельсовет бледного Кулуканова.

Одёргивая дрожащими руками поддёвку и презрительно глядя на Данилу и деда, Кулуканов проговорил в тишине:

— Не так сработали… Нужно было в болоте под колоду… тогда б и ворону костей не сыскать!

8

Шёл снег, заметая лес и деревню.

Ветер стучал калиткой, шипел в трубе. Татьяна не слышала его. Металась в постели, и губы шептали в бреду:

— Дети… Паша… Федя…

У постели по очереди дежурили соседки, ухаживали за Романом. В избе было тепло, пахло лекарствами.

Наконец Татьяна открыла глаза. Над ней кто-то заботливо склонился, укутывал одеялом. Она отстранила его, спросила:

— Какой месяц?

— Декабрь.

Татьяна приподняла голову:

— А что… сделали тем?

— Их больше нет…

Татьяна встала, прошла по избе. Роман спал, посапывая. Она подошла к окну, за которым голубел в сумерках снег. Наискось от окна стоит высокий дом с резными воротами. Там жил Кулуканов. Татьяна всматривалась затуманенными глазами в красную вывеску над воротами, разбирала по слогам: «Правление колхоза имени братьев Морозовых».

Глаза заволокло темнотой; не вскрикнув, она тяжело упала на пол.

Скоро ей стало лучше. И однажды в яркий морозный день к ней пришли школьники. Они входили в избу, окружённые холодом и паром, тихие и торжественные. Среди них стояла учительница, молоденькая, ласковая, взволнованная.

Яков и Мотя приблизились к матери. Глотнув воздух, Яков проговорил тихо:

— Тётя Таня… мы… мы… это самое…

Больше он ничего не сказал.

Потом заговорила Зоя Александровна. Торопясь и сбиваясь, учительница рассказывала о том, что дорогое имя пионера Павлика Морозова стало известно всей стране, что она, мать, не осталась забытой в своём горе и правительство назначило ей пожизненную персональную пенсию. И что ей предлагают поселиться в солнечном Крыму, у Чёрного моря, чтобы поправить своё здоровье.

Мать не слышала её слов. Она смотрела в озабоченные и родные лица всех этих молчавших ребят, и ей вдруг жгуче захотелось прижать их всех к своему сердцу.