Павлинье перо

Это был с обеих сторон coup de foudre[17]. Теперь просто не понимала, как могла любить тенора, хотя он был гораздо моложе и красивее, чем этот французский богач. Восхищалась его умом, остроумием, образованием. Скоро переехала к нему и зажила в роскоши, о которой отроду не мечтала. Жениться Дарси не хотел, но она не теряла надежды. Когда он уезжал, писала ему страстные письма, письмовником не пользовалась, но иногда заглядывала в письма Элоизы. Писала с переводной бумагой и оставляла себе копию: «Он, верно, не сохраняет моих писем?» Если сомневалась в орфографии того или другого слова, писала его неразборчиво: может быть, поставила S, a может, и не поставила. «Чрезвычайно добра, но сама умиляется собственной добротой... И немного умышленно простодушна. Вот как те художники, которые сами себя прозвали «école de peintres naïfs»[18], — с улыбкой думал Дарси.

Он сам приятно удивлялся тому, что она оказалась прекрасной хозяйкой дома. По-французски говорила почти как парижанка. Через полгода он нерешительно взял ее с собой в Париж. Суламифь вполне приемлемо разговаривала с епископами и с актерами, с генералами и со специалистами, с Франсуа Мориаком и с Морисом Шевалье (в доме Дарси, как говорилось, «бывали» все, хотя, разумеется, «все» подбирались в известных пределах). Раз на большом обеде у них встретились египетский и израильский посланники, и она так хорошо их рассадила на математически одинаковом от себя расстоянии, с такой математически одинаковой любезностью говорила с обоими, что Дарси был восхищен. «Ты, верно, врешь: твой отец был не подрядчик, а какой-нибудь герцог!» — сказал он, целуя ее после ухода гостей.

Париж очень ей понравился, все же она предпочитала жить в Каире: любила Восток. И только в самое последнее время грустно пришла к мысли, что им лучше совсем уехать из Египта, ему как французу, ей как еврейке. В отличие от него, на арабов не сердилась: «Что ж делать, это их страна». Теперь больше прежнего надеялась, что он на ней женится: «Как-никак ему пятьдесят лет... В Париже, кстати, никто не знает, что мы не женаты и что я была артисткой в клубе». С родителями она не встречалась со дня своего ухода, но вспоминала о них с любовью и в их честь жертвовала немалые деньги сионистским организациям, — Дарси ругался, но давал. Она его деньгами почти не интересовалась. Сошлась бы с ним, если б он был беден, но, разумеется, было хорошо, что он вдобавок очень богат. Нужды насмотрелась с певцом.

— И все ты врешь, это не Соломон ей говорит, а она ему, — сказала Суламифь, тоже — с некоторым недоумением — любившая «Песнь Песней».

— Ты не смеешь поправлять твоего господина! «N'ai-je pas pour toi, belle juive, — Assez, dépeuplé mon sérail»[19], — процитировал он из «La Sultane favorite»[20] Виктора Гюго. — Ты собака! И совсем ты не похожа на шатры Кидарские, они были гораздо лучше тебя! — сказал он и наскоро ее поцеловал: долго целовались, когда он вошел в дом.

— И ты тоже не так уж похож на царя Соломона!

— Ты намекаешь на мое брюшко и давление крови? Это только показывает твое глубокое невежество. В недавно найденных у Мертвого моря папирусах ясно сказано, что Соломон весил девяносто восемь кило и что у него давление крови было тридцать.

— Хорошо, перестань чесать язык с первой же минуты после приезда. Сядем обедать. Я тебя ждала и еще не обедала.

— Посмела бы ты пообедать без меня! — грозно сказал Дарси, впрочем, это оценивший. Стол был прекрасно сервирован. На белоснежной скатерти стояли бутылки, в хрустальной вазочке на льду была зернистая икра, — знак того, что по случаю его приезда бессольный режим смягчен. Дарси взглянул на икру умиленно и выпил рюмку эльзасской водки. Предпочитал русскую, но от нее отказался из ненависти к большевикам.

— Когда какой-нибудь советский маршал поумнее и похрабрее свернет шею Хрущеву и Булганину, я опять буду пить русскую водку, — сказал он.

— Это непоследовательно. Икра тоже большевистская, а ты ее жрешь! — сказала Суламифь, влюбленно на него глядя.

— Вся жизнь состоит из компромиссов. Икру заменить нечем, это дар Богов, свалившийся с неба туда, куда он не должен был бы свалиться. Знаю, что ты ее, при твоей еврейской скупости, жалеешь: пятнадцать фунтов килограмм, — благодушно ответил он. Любил ее дразнить. Она ахнула от негодования:

— Евреи самый расточительный народ мира. Они во все времена были богатыми людьми, Но, за единственным исключением Ротшильдов, ни одно еврейское богатство в истории не продержалось больше трех поколений. Ты, как всегда, врешь!

Это произошло оттого, что вы из жадности занимались аферами и потому разорялись. Ты собака.