Паводок

Я пересек газон, поставил багаж на траву и стал смотреть, как ловко и ровно он стрижет. С двух концов изгороди он забил колышки и протянул между ними бечевку, по ней и ровнял ветки. Опустил ножницы, утер потный лоб.

— С какой стати ты взялся за стрижку? — спросил я.

— Это всё Грета.

— Она-то при чем?

— Приходила извиниться, прощенья просила. В конце концов они даже подружились. И он сказал, что им нужен садовник.

— И она предложила тебя?

— Ага, так и было, — кивнул Тросет.

— Я знаю, что ты был там, Гуннар.

Он отвернулся.

— Знаю, что все эти годы ты молчал. Не знаю почему, но и упрекать тебя не стану. Ты, наверно, думаешь, я потребую, чтоб ты дал показания, только я не собираюсь ничего требовать. Ты дашь показания, если сочтешь, что так надо. Или не дашь, если решишь иначе.

Я пожал ему руку. Он уронил ножницы, стоял, покачиваясь с мыска на пятку, в полном замешательстве. Потом моргнул и тихонько пробормотал:

— Будем надеяться, что чего-нибудь выйдет.

Стейн Уве Санн

Белый коттедж. Она снимала второй этаж. На первом жила Ева, ровесница Сив. Я и ее знал. Много раз представлял себе, как они сидят, пьют чай и обсуждают меня. Будто наяву слышал, как Сив упорно уходит от того, что натворила, твердит, что чувствует в себе две стороны, никак не связанные друг с другом, а под конец распространяется о моем эгоизме и отчужденности. Я поднес палец к кнопке звонка. Конечно, признаваться неохота, но ведь, пожалуй, это одна из причин, что по ночам я лежу без сна, ворочаюсь и вижу перед собой ее лицо. Что, засыпая, все время слышу ее голос. По крайней мере, я хотел бы поговорить с ней, без горечи и издевки. Хотел бы узнать, правду ли она сказала или это просто последний способ вернуть меня. Чего ради ей прилагать столько усилий? Она эгоистка и готова соперничать с кем угодно, особенно с женщинами, из-за чего угодно, но долго ли она намерена стелиться передо мной? Я нажал на кнопку. Один раз и другой, потом и на кнопку первого этажа. Обошел вокруг дома, заглянул в нижнюю квартиру — пусто, никого нет. На втором этаже было открыто окно.

Я бросил камешек. В доме напротив на веранду вышел мужчина, сердито крикнул:

— Зачем камни-то бросаете?

— Все в порядке. — Я подобрал новый камешек.

— Я полицию вызову!

— Так я и есть полиция, — ответил я и опять бросил камешек.

— Только попробуйте бросьте еще раз! — Мужчина хватил кулаком по перилам веранды.

Я сел в машину и поехал прочь. Обычно она дважды в неделю ходила на тренировки, по понедельникам и средам; может, она и сейчас на стадионе. А может, позвонила мне на работу, узнала, что я заболел после истории в Рёлдале, и поехала ко мне. Я выбрал путь мимо купальни, спустился оттуда на Нурдре-гате и двинул в гору, на Клоккервейен. У ограды припаркована машина. Мой отец сидел на крыльце, ждал. Я зарулил во двор, вышел из машины, зашагал к дому. Отец не был на Клоккервейен больше года. Он встал, отряхнул брюки.

— Тебя можно поздравить, — сказал он.

— Спасибо.

— По телевизору тебя показывали.

— По местному каналу.

— Не только, еще и в «Новостях дня».

Я не знал, что сказать. Он теребил пиджак, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Что, снова дед?

— Да, надо бы тебе приехать.

— Он в больнице?

— От больницы он отказался. Мы вызвали врача.

— Плохо дело?

— Да, вправду плохо.

— Едем.

— А на работу тебе не надо? У вас там полная неразбериха.

Мы пошли к машинам. Я пропустил его вперед и поехал следом. Так лучше всего. Отец всегда ездил с ветерком. Врубит четвертую передачу — и вперед, поэтому визг шин его автомобиля слышно издалека. В школе меня из-за него вечно дразнили. Он работал на электростанции ночным сторожем и в дневное время ходил усталый, с видом туповатым и измученным, а юные хулиганы, конечно же, этим пользовались. Постоянно подстраивали ему всякие пакости — то бумажник на дорогу подбросят, то глушитель снегом забьют, — и всякий раз он попадался на их удочку. Я стыдился появляться с ним вместе на улице. А уж родительские собрания или рождественские праздники вообще были настоящей пыткой. Я видел в заднем стекле машины его затылок, поредевшие волосы и снова, как наяву, почувствовал на себе выходной костюм, рождественский или выпускной, пиджак и брюки какие-то тесные, колются. Словно в цепях ходишь. Но я не жалел себя. Думаю, дело в том, что я не мог себе представить, что будет иначе, или что я могу потребовать чего-то большего, что жизнь может быть лучше и веселее. Печально, но я никогда не понимал, что можно добиться лучшего.

Мама ждала на лужайке. Сообщила, что в обед они помогли деду спуститься вниз и он поел вместе с ними. Казался бодрым, как никогда. Но скоро сник, сказал, что хочет прилечь. Мама слышала, как он потащился в уборную, а потом все стихло. Через некоторое время она проверила, но там оказалось пусто. Вышла на крыльцо и увидела его. Он шел в лес. Мама с отцом бросились за ним, а он спрятался за сосной и закудахтал как курица. Потребовал, чтобы отец ушел домой, иначе он ни слова не скажет. Отец ушел. Мать осталась, начала переговоры с упрямцем.