Pavor Nocturnus

Я настолько давно не вспоминал об этой вещи, что мне требовалось время, и связанные с ней воспоминания отнюдь не радостные. Это было ни что иное, как подарок отца. Двадцать пять лет назад я был зол на игрушку, ввиду эмоциональных всплесков юности, а сейчас же испытывал к ней спокойную, ледяную ненависть. И гнев к косолапой гадости произрастал не лишь из-за ее глупости и бесполезности, но и благодаря человеку, который не постыдился поглумиться надо мной дважды: он не только неожиданно покинул семью, даже не попрощавшись со мной, но и оставил это, как свое последнее слово. Слово предателя и труса.

Почему это до сих пор не оказалось на центральной свалке или не превратилось в кучу пепла? Полагаю, медведю повезло быть заброшенным сюда в тот же самый день и волею судьбы покоиться здесь до настоящего момента. Ничего, пора это исправить!

С игрушкой в одной руке и средством для розжига в другой я распрощался с чердаком. Лишь на последних ступенях ощутилось чье-то присутствие позади.

— Дорогой, все в порядке?

— Разумеется! А почему все должно быть не в порядке?

Конечно, Фелиция была миниатюрной женщиной, к тому же, не идеально видящей даже в очках, но я все же приложил титанические усилия, чтобы спуститься и заслонить медведя так, чтобы она не заметила. Менее всего на свете я желал заводить пустые разговоры по поводу моей находки и несчастливого прошлого. И как славно, что ее наполненный беспокойством взгляд был устремлен мне прямо в глаза.

— Просто я услышала какие-то звуки на чердаке, как будто что-то упало. Решила, что тебе нужна помощь.

— Я просто искал, чем распалить листья, — сказал я и протянул доказательство.

Она, поправив очки, сложила руки на груди и сказала:

— Да уж… Это ты хорошо придумал! Я сегодня столько сорняков вырвала… — На миг мне показалось, что начинается новый словесный поток, который удержит меня в неудобном положении ближайшие десять минут, однако обошлось. От усталости ли или крупиц обиды, она развернулась в направление нашей спальни, оборвав предложение на середине. — Не забудь после этого принять душ. В кровать пропахший дымом лезть не смей! — Она нарочито улыбнулась, словно даже не для меня, а для себя. — И перед тем, как придешь ко мне, проверь, как там Виктим.

— Угу.

Несмотря на задержку, вскоре задний двор озарился ярким пламенем. Я стоял напротив, словно бездомный, гревшийся у костра, но радовал я не мерзлые руки, а душу. Низ занимали листья, на них была свалена груда ветвей, а плюшевый медведь довольствовался вершиной, точно ведьма времен инквизиции, с улыбкой ожидавшая укусов огня на ступнях — благодаря чуду химической промышленности все это полыхало одномоментно. Огненные языки стремительно разбегались по шерстяному телу, обнажая основу ткани; на концах лап выступила влажная набивка, которая горела скверно и сильно дымилась; по всему телу стали появляться отверстия с обугленными краями, а глаза-пуговицы отвалились, канув на дно бочки… И вот последняя рукотворная память о ненавистном человеке предавалась огню, то есть забвению — жаль, что не существует столь же простого способа стереть воспоминания в душе!

Пламя притягивало взгляд, и я неотрывно наблюдал за его трапезой, упоенный полной победой. Вдруг мой глаз вычленил нечто странное внутри медвежьего брюха, давшего широкие пробоины в нескольких местах. Кажется, мне почудился клочок бумаги, хотя с той же вероятностью это могла оказаться бирка производителя. В надежде на материальную ценность я решить повременить с казнью. В тот момент все тело показалось мне медленным, будто костер заколдовал меня, поскольку я убийственно лениво потянулся за лапой игрушки и даже не сразу почувствовал боль от касания огня; однако секундой позже застонал и одернул руку, а вместе с ней игрушку, которая упала на землю и от удара вконец растрепалась.

Помимо механической сердцевины — полагаю, динамик и место для батареек к нему, — внутри покоился конверт из толстой глянцевой бумаги, нисколько не начавший уничтожаться, но пожелтевшей за долгие годы. Любопытство одержало верх, и вместо того чтобы бросить конверт с остатками игрушки в огонь, я принялся раскрывать его дрожащими от боли и волнения пальцами. К моему удивлению, — я уже позабыл абсурдность моего отца! — меня ожидали не чек на приличную хотя бы по тем временам сумму, не наше последнее совместное фото, которое он почему-то забрал, и даже не трехстраничное письмо с извинениями, а лишь скромное послание на крохотном обрывке листа, будто написанное в спехе: