Пазл

А потом крестообразный шов разошелся, пустив на живот тоненькие розовые струйки. Это не походило на кровь – скорее, на слюни маленького ребенка, которые он пускает во сне. Четыре розовых мясистых лепестка шрама раскрылись, и ОНО заговорило со мной – я слышал присвист и шелест его дыхания и чувствовал, как трепещутся кожаные лепестки – его странный вербальный аппарат.

– Яа ххочу мя-ассо, – сказало ОНО.

– Кто ты? – потрясая ножницами, спросил я. Ладони мои вспотели, и ножницы скользили в руке.

Лепестки заколыхались, выдыхая смешки.

– Яа – твояяя ччассть…

Пот заливал мне лицо, я слизывал горькие соленые капли с губ и таращился на раскрытые лепестки шрама так, что у меня глаза ныли от напряжения. Я должен понять, что ОНО говорит. Но мозг просто плавится от ужаса и отказывается соображать.

– Ччасть. То, ччтооо ты отброссил.

Моя часть?

Всю жизнь я страдал от чрезмерного веса. В конце концов врачи объявили, что, если я не справлюсь с проблемой переедания, меня ждет смерть от ожирения. Самый простой и действенный в моем случае путь – резекция желудка. «Вы так разбаловали его. Он у вас растянулся до размеров телячьего. Чтобы поддерживать человеческое существование, хватит и одной трети этого органа, понимаете?!»

«Теперь или вы, или он», – сказал доктор Алексеев. И я согласился с ним. Часть меня – это мой желудок.

– Доктор обещал, что мой организм сможет это переварить, – прошептал я.

– Конеччччно… – Живот заколыхался от смеха, и розовые лепестки зачавкали: – Ммяссо!

– Я нне… хххоччу… Я не стану… Это нельзя! – выкрикнул я, облизнув губы.

Живот дернулся, лепестки зафырчали, расплевывая вокруг тугие струи розовой жидкости. Часть брызг угодила на горячую лампочку. Она оглушительно взорвалась, осколки стекла посыпались в раковину и на меня.

В наступившей темноте я почувствовал, как что-то с хрустом сдавило мне ребра, и, размахнувшись, ударил ножницами. Я колол, бил, но рука, схваченная и зажатая чем-то мускулисто-упругим, плохо повиновалась мне. Что-то мешало ей, удерживая на весу…

Я кричал, задыхался – меня куда-то тащило, жилы и волосы на голове рвались, зубы крошились, сердце едва не лопалось от напряжения. Потом пришла темнота. Сосущая, жесткая, бессердечная – бездна, вакуум. И мокрая слизь, заливающая нос и рот. И наконец – определенность и… облегчение.

Вот и все. Ты сам виноват. Я только хочу быть самим собой. Хочу свободы. Разве это возбраняется?

Я очнулся. Выполз из разгромленной ванной. В прихожей звонил телефон. Оставляя повсюду на полу кровавые отпечатки, я поднялся и снял трубку:

– Алло?

– Валя? Это Лида. Четвертый раз тебе звоню – ты все трубку не берешь. Где был-то?

– Я… Так. Тут…

– Слушай, ты там не оголодал? Я с работы забежать хотела. Купить чего-нибудь по дороге? Творожку хочешь?

– Ммяса.

Она засмеялась.

– Нельзя тебе, мясоед. Диета же! Ладно, может, детского питания баночку принесу. Годится?

– Да-а.

– Ну, жди. Скоро буду.

Она повесила трубку.

Я потрогал лепестки небольшой раны на том месте, где был живот. Не очень-то красиво, наверное. Шрам останется. Но ведь у меня не было выбора. Зато теперь его будет много. Много мясса.

Лишнее я отбросил. И переварил.

Максим Кабир. Грешница

Сергей кончил и почти сразу же уснул. Таня, все еще ощущая внутри себя неудовлетворенное до конца пульсирование, села на кровати и спустила ноги на пол. Холодный линолеум неприятно обжег босые пятки. Небольшой облезлой батареи не хватало, чтобы согреть просторную залу «сталинки», и на чувствительной коже Тани выступили мурашки. Храп Сергея окончательно отрезвил ее от слишком быстро закончившейся близости, а далеко не комнатная температура выветрила алкоголь. Зябко поеживаясь, она огляделась по сторонам. Единственным источником света был фонарь за окном, и его расплывшийся желток превращал комнату в больничную палату без единого признака уюта. Вся мебель – кровать да принесенный из кухни стул, причем кровать стоит не у стены, а в самом центре комнаты. В детстве Таня ни за что бы не уснула на такой кровати. Она всегда подбиралась к настенному ковру, чтобы во сне рука не свесилась с постели, туда, где до нее могут добраться существа, обитающие под кроватью. И сейчас, в двадцать три года, она вряд ли сможет заснуть здесь без ста граммов. Но водку они выпили, Сергей захрапел, и теперь ей придется свыкаться с этой квартиркой.

Таня нащупала в темноте мужскую футболку и натянула на себя. Поискала ногами тапочки. Ступня врезалась в стул, и он едва не перевернулся со всем, что на нем стояло: пустой бутылкой из-под «Хортицы», тарелкой с поржавевшими яблоками, банкой с недоеденной килькой. Девушка успела подхватить накренившуюся бутылку и по собственной реакции убедилась, что трезва.

И что же ей делать, трезвой, одинокой и замерзшей, в этом доме?