Печаль Алконоста

 Мне уже почти четырнадцать лет... В клубе-конюшне идёт арабский фильм «Бунтарь в маске»... Была в те времена страна, называемая АРЕ – Арабская Республика Египет. Кинематография этой страны активно поставляла продукцию в Советский Союз. Фильм только начался, и зал ещё полупустой. Сидят на лавках в основном малышня и девчонки, а ребята докуривают свои цыгарки и спешат занять свободные места. Рядом со мной место свободно. То ли так получилось, то ли специально его оставили... А я с замиранием сердца ждала его...

 И он пришёл, сел рядом. Я даже дышать перестала. И что там на экране – мне неважно, коль рядом сидит он! Он! И ему восемнадцать. А мне четырнадцать! Ромео и Джульетта! И он не такой, как все деревенские пацаны, грубые, тупые и недалёкие. Он иной! От него тонко пахнет дорогими сигаретами, жаль, тоже балуется... И он одет едва ли не в костюме с галстуком. Вечер поздний, прохладно. Кино, хоть и в конюшне, всё же культурное мероприятие. Не вечер в посольстве, но всё же...

 На мне розовое платье с плеча моей двоюродной сестры. Ткань какая-то вафельная, огромный вырез закрыт розовой гипюровой вставкой. Большая перламутровая пуговица как раз там, где у взрослых женщин желобок между двумя составными груди. Но мне до такой роскоши, как этот желобок ещё далеко, у меня нулевой размер «бюстика». Но пуговица как брошь. Я даже какую-то причёску себе соорудила. И на ногах босоножки на каблучке за шестнадцать рублей, а не каждодневные «лапти» за шесть рублей. Я же уже перешла в восьмой класс...

 Кино крутят с перерывами. Аппарат один, пока зарядят новую часть, зажигают тусклый свет. Каждую часть с перерывами в три минуты. Ребята выходят опять покурить. И он не отстаёт ото всех. Но всегда возвращается на своё место рядом со мной, справа. Я не могу сказать, что он интересовался мной. Может, его интересовала моя троюродная сестра Зина, красивая, крупная и постарше меня – на три года. Может, псковская Люба. Тоже моя сестра. В Ильинке все родня друг другу.  Я не льщу себе, хотя и тешусь надеждой, что он – только мой и ничей больше...

 Сергей! Нет прекрасней имени для мужчины! Сержик! Серёженька! Серёжа... Первые складные строчки – стихи – ему: ах, не могу вспомнить, какие же. Он на меня внимания не обращает, но провожать пошёл. Да не меня, а всю нашу компанию. Мы же гурьбой пришли в кино, гурьбой и уходим...

 Домой возвращались, когда ни зги не видно, а идти мимо кладбища... Но странное дело, никто кладбища не боялся, и никто этим кладбищем никого не пугал. Это место было как задний двор – этакий потаённый угол, куда до поры до времени хозяин не наведывается, потому что нет ему в том надобности. Но между тем своя жизнь там идёт: чирикают воробьи, осыпаются листья с клёна и растущего за соседским плетнём карагача, пауки ткут свои тенёта, стараясь поймать в них какую-нибудь зазевавшуюся осу. Такое степенное понимание неизбежности окончания жизненных всех дорог заслуживает особого уважения. Я, сколько помню, приезжая погостить в Ильинку к дедушке Ване и бабушке Тане, имела место для ночёвки в самой маленькой комнатке, называемой кимнатой. Это было крайнее к улице окошко, а улица была и не улицей вовсе, а границей между хатами и кладбищем. Но ни разу не то, чтобы страх какой появился, а и мысли не обозначилось даже в голове, что за домом лежат мертвецы. О них так никто и думать не мог. Это были свои родные люди, которые больше не живут с нами, а лежат себе под горой и отдыхают от трудов праведных. И никаких «чудес» там не происходило, и филин не кричал, и оборотень не появлялся, и ведьмы не колдовали. Да и некому было это выдумывать. Ничего ильинцы о потустороннем мире не знали: книг читали мало, да и то все правильные, и газеты выписывали только районную и «Сельскую жизнь», а в них о «мертвяках» ничего не писали. Да и радио провели поздно, электричества тоже долго не было, а о телевизорах в шестидесятые годы прошлого века в Ильинке никто и не помышлял.

 Так на кладбище, – то ли оттого, что редко кого «ховали», то ли оттого, что все были родня друг другу, – образовался этот большой общий «двор» вечного покоя. И, наверное, благодаря этому простому тихому сельскому погосту, в Ильинке имелось то главное равновесие между жизнью и смертью: и жизнью дорожили, и умирать не боялись; и на белом свете старались, торопились переделать всю отмерянную каждому часть работы, и на тот свет не сильно спешили.

 Стояло лето в самом зените. Буйствовал травяной цвет на всей земле, а здесь, на сельском кладбище, где редко ступает нога человека, разнотравье особенно поражает. Барвинок фиолетовыми звёздочками прячется где-то в глубинах зелёного прибоя, янтарные гроздья чины, лугового горошка, словно песком покрывают все могильные холмики, повсюду высятся красно-жёлтые свечи коровяка, вспархивают на ветерке синие бабки – особый вид шалфея, и во всю эту красоту вплетены нежно-розовые отборные жемчужины вязеля. Кажется, сама природа позаботилась об изысканных украшениях этого приюта всех человеческих родословий...