Печаль Алконоста

 Вовка догадался, что апельсин для меня слишком интимный подарок. Он стал угощать всю компанию. И тогда я вкусила плода... До этого я апельсинов никогда не пробовала. Похож на мандарин, но другой.

 Я кляла себя за то, что поддалась на уговоры Чечки. Говорить было  не о чём. Дуба курил. В пятом-то классе! Чечка рассказывала, что у неё уже месячные пришли. Не всем, конечно, а только мне и Таньке. Но мне было это зачем? Я хотела рассказать, что прочла Эльзу Триоле «Розы в кредит»... Но им этого было не нужно. Всю дорогу я молчала, слушала их глупые разговоры ни о чём. Вовка катастрофически обесценивался... Такая у него компания...

 Не могу знать, понимал ли он моё состояние. Он отважно полез в переполненный снегом и водой овраг. Потому что на другом склоне его пробивались жёлто-зелёно-синие отростки подснежников. И что-то он там надёргал с большим трудом. Это как в сказке про «Двенадцать месяцев» – в снегу набрать подснежников. И тут произошло то, чего больше никогда не происходило. Этот конопатенький мальчик из пятого «В» протянул мне букетик синих пупырышков, первые в моей жизни цветы от мужчины. Случилось это в очень запоздалую весну шестьдесят пятого года... Или шестьдесят шестого... И я училась в пятом, а он в шестом... Да, да, да.

 Любовь закончилась несколькими днями позднее. В кино, куда Вовка опять пригласил всю компанию, потому что я ни за что не хотела оставаться с ним наедине. Он сел рядом и схватил меня за руку, когда погас свет. И тут я дёрнулась так, будто меня огнём обожгло. И сидела, скукожившись, весь фильм. После кино заспешила домой, ни слова не говоря. Я поняла, что это не мой рыцарь. Что компания пустая, не интересная и бесцельная...

 Он прислал записку через Зину, мою одноклассницу. «Ты боишься трудностей...» Бред, бред, бред. Я накричала на Зинку и сказала, что если ей так жалко его, то пусть она с ним и дружит. Больше я не могла слышать ни его голоса, ни песен в его исполнении:

 Дождик чертит линейку косую,
 Я на окнах твой профиль рисую,
 Но тебя не узнаю...
 Ты скажи, дорогой человечек,
 Может, я тебя больше не встречу...

 Уже летом я влюбилась в Женьку. Но заговорить с ним у меня так и не хватило духу. Он был приезжим городским мальчиком. Его мир был для меня заманчив. Мальчик был симпатичным. И я была в него влюблена... Пока не полюбила его брата, Сергея...

 Так выходило, что я с самого раннего детства уже не могла жить без любви. На самом деле так никто и не скажет, что оно такое – любовь. Все слова ничего не значат. Куда радостнее и сладостнее носить в себе образ любимого, а имя его, словно большая бабочка, порхает и вьётся то в голове, то уносится волной ветра прямо из твоего улыбающегося рта... То влетает в твои уши вместе с шумом дождя, то шелестит в листве под ногами, когда  наступает время осенней романтики...

 Мне было и этого слишком много. Мама находила мои письмена, где главным словом было «милый». Я оставляла свои лирические записи везде, где меня настигало чувство острейшей потребности написать о переполнявшей меня стихии. Но всегда слова были скучными и банальными: милый, любимый... Ничего необычного я не могла изобрести и пользовалась затёртой монетой. А обрывки листков в клеточку с затёртыми словами можно сравнить с менструацией, впервые появившейся у девочки, когда она в растерянности и не знает, как с этим бороться. То ли надо пальчиком заткнуть отверстие, то ли ещё чем. Ах, да! Девчонки говорили, что нужно вату подкладывать...

 Так вот, когда мама находила мои бумажки, она их пыталась прочесть, но кроме затёртых слов там ничего не было. И мама злилась:

 - Ты что за дура такая? Ты когда будешь об уроках думать, а не глупости тут всякие писать. Ты что, замуж собралась? Ну, какую бумажку ни возьму, из неё так и свисают эти твои «милые» и «любимые». Вот нахватаешь двоек, я тебе покажу любовь!..

 Она ругалась оттого, что у самой уже давно любовь прошла. И поэтому, хоть и желала мне лучшей доли, но не верила, что может быть лучше, чем есть на самом деле. А я сочиняла свою сказку. И совсем не про принца, а про Сергея...

 Это была платоническая любовь. Никогда-никогда я не решилась поднять на него свои глаза. Может, он был нерусским, раз приезжал из Ашхабада? Метис какой-нибудь. Тогда девушки умирали за брюнетами. Может, и его мама тоже вышла за туркмена. Не знаю. Я его созерцала внутри себя. И там он был таким, какой мне был нужен...