Печали американца

— Горячность, с которой они беседовали, невозможно было не заметить, это бросалось в глаза. Инга очень переживала.

Бертон промокнул лоб некогда белым носовым платком, который по ходу ужина приобретал неприятный глазу серый оттенок.

— Она пошла в мою сторону, но меня не заметила, поскольку была в совершеннейшем смятении, просто вне себя, ничего вокруг не видела.

Он замолчал и долго разглядывал содержимое своей тарелки.

— И тем же вечером я позвонил тебе.

— Все понятно, — сказал я.

Бертон сокрушенно покрутил головой:

— Неудобно как-то получилось… Хотя наши с Ингой отношения, во время которых я окончательно и бесповоротно дискредитировал себя в ее глазах, и закончились столь бесславно, я всегда очень высоко ценил твою сестру и продолжаю ценить, поэтому видеть ее в таком состоянии было для меня чрезвычайно огорчительно. Боюсь, что я подслушал кое-что, мне не предназначавшееся, а сообщить об этом мог только тебе. Больше некому.

— Ну, и?.. — вопросительно протянул я.

— Ну, и я, — повторил за мной Бертон, — честно говоря, не все понял. Речь шла о каких-то письмах. Это слово я слышал несколько раз. И о деньгах.

На последнем слове он понизил голос, так что в нем появилось что-то замогильное.

— Одним словом, я решил, что нужно снять камень с души и все тебе рассказать. Я хочу, чтобы ты был в курсе.

Я кивнул.

— А та, другая, как она выглядела? — спросил я, ожидая услышать описание журналистки из «Подноготной Готэм-сити».

— Невысокая, чрезвычайно миловидная, с длинными темными волосами. На мой взгляд, несколько суровая.

— Что-нибудь еще?

— Да. В конце Инга кричала ей: «Как вы могли? Как же вы могли сделать такое? Это же низость!»

Я старался говорить как ни в чем не бывало, пытаясь объяснить ему, что мне нужно самому встретиться с Ингой, что наверняка поводов для волнения нет, что она очень эмоциональный человек, поэтому не стоит истолковывать ее вспышку превратно, но вскоре понял, что на самом деле просто хочу успокоить Бертона, чьи вислые щеки колыхались от бившей его нервной дрожи.

Семь фотографий, которые следующим вечером ждали меня на пороге, предназначались не Миранде, а мне. Они были разложены рядком, и каждая для верности прикреплена к крыльцу скотчем. Наклонившись, чтобы поднять их, я тут же заметил на фотографиях себя. Они были сделаны в тот день, когда мы втроем пришли домой и нашли те самые полароидные снимки. Процесс обнаружения снимков запечатлен не был, только наша прогулка по Седьмой авеню и Гарфилд-плейс. От Эгги на фотографиях остался лишь призрачный белый силуэтик, остальное намеренно стерли. Пока я стоял на ступеньках, рассматривая изображения, мне послышалось что-то похожее на щелчок затвора камеры. Я оглянулся, но никого не увидел, лишь на противоположной стороне улицы медленно шли по тротуару мужчина и женщина. Держа портфель под мышкой, я повернул ключ в двери, неловко прижимая карточки локтем левой руки, и в этот момент где-то рядом снова негромко щелкнула камера. Я дернулся, но вокруг было пусто. Толкнув дверь, я вошел внутрь и захлопнул ее за собой.

В кухне я сел за стол и положил снимки перед собой, чувствуя, как паника мало-помалу уходит. Подозрительность способна превратить любой посторонний звук в источник параноидальных страхов, когда воображаешь, что тебя фотографируют исподтишка. Но кто сказал, что это непременно щелкнул затвор камеры? Бруклинский Парк Слоуп — место тихое, но не безмолвное. Годы житья в одиночестве приучили меня вслушиваться в какофонию звуков, вторгавшихся в мой мир извне: зычное урчание водопроводных труб, шипение батарей отопления, жужжание пил, пулеметные очереди электродрелей. Даже когда на соседних улицах было тихо, до меня все равно доносился отдаленный рев моторов на Манхэттене. По весне я ночи напролет слушал приглушенный гул голосов, наплывающий из задних двориков, визг, смех, выкрики и вопли, брызжущие с улиц, пять-шесть строчек рэпа, рвущихся из автомобиля, который проносится мимо, рок, джаз и классику, струящиеся из открытых окон соседских домов. Каждое утро принимались пищать и щебетать всевозможные птицы, иногда их гомон сливался в звонкий будоражащий хор. А фоном для этой пестрой разноголосицы служило великое множество неопознанных звуков: щелчков, шорохов, потрескиваний, хрипов и всякого рода механических шумов, пульсировавших на заднем плане.

Попробуем рассуждать здраво. Я стоял на крыльце и разглядывал снимки, поэтому меня и сфотографировали. Но вряд ли неизвестный притаился в кустах именно в эту минуту, скорее всего он какое-то время специально болтался возле дома. Мысль о слежке невольно вызывала чувство расплывчатой угрозы, а белые силуэты на фотографиях, зиявшие в тех местах, где должна была находиться пятилетняя девочка, лишь подливали масла в огонь. Я поднял телефонную трубку и набрал номер Миранды.