Печали американца

Позвони я ей сразу после того, как по ее просьбе сидел с Эгги, что, собственно, и намеревался сделать, это было бы простым жестом вежливости, только и всего. Но с каждым следующим днем мой несостоявшийся звонок раздувался в своем значении до таких размеров, что под конец перспектива ткнуть одиннадцать раз пальцем и набрать номер из одиннадцати цифр вызывала ступор. Услышав голос Миранды, я почувствовал мгновенное облегчение. Сильнее всего я боялся, что она либо отошьет меня, либо просто бросит трубку, но, узнав о фотографиях, она пообещала перезвонить мне, как только Эгги заснет, чтобы я спустился и мы поговорили.

Я тщательно сполоснул под мышками, надел чистую сорочку и придирчиво посмотрел на свое отражение. Большое зеркало внутри гардеробной Джини повесила для себя, я им почти не пользовался. Для бритья мне вполне хватало зеркального шкафчика в ванной. Человек, которого я разглядывал, был недурен собой: крупные правильные черты лица, большие зеленые глаза, прямые светлые брови. Пожалуй, худоват, да и торс не мешало бы поднакачать. Под тонкой полупрозрачной кожей проступали сосуды, отчего она казалась не белой, а розоватой. В зеркале отражался не просто белый, а очень-очень белый американец. А может, Миранде вообще плевать на это тело? На всякий случай я решил надеть свежие носки.

Фотографии не вызвали у Миранды удивления. Она рассматривала их, плотно сжав губы и чуть сузив глаза, потом вздохнула и начала свой рассказ. Я заметил в ее голосе какую-то отстраненность, словно речь шла не о ней самой, а о постороннем человеке. Я сталкивался с этим на приеме: некоторые пациенты прибегают к подобному беспристрастному стилю изложения, чтобы не давать воли чувствам.

— Мы познакомились в студенчестве. Я училась на отделении графического дизайна в колледже Купер Юнион,[20] а он — в Школе изобразительных искусств.[21] Много знал, казался мне очень умным. Такой авангардист-неформал, весь в пирсинге, считал себя богемой.

Последнее слово Миранда произнесла чуть нараспев.

— Тогда между нами ничего не было, потом несколько лет мы вообще не виделись и встретились совершенно случайно в каком-то ресторане в Уильямсбурге,[22] я там ужинала с приятелем. На следующий вечер он пригласил меня в бар, я согласилась. Потом узнала, что его родители погибли в автокатастрофе в Калифорнии и он уже три года не может прийти в себя.

Миранда подняла голову и невидящими глазами посмотрела куда-то в сторону стеллажей с книгами.

— Дальше все быстро завертелось, я бросила свою квартиру, которую снимала на паях, и переехала к нему.

Мы сидели в гостиной на обтянутом синей тканью диване. Миранда замолчала, скрестив смуглые руки на груди, и они поблескивали при свете лампы.

— После смерти родителей он получил наследство, так что мог себе позволить не думать о заработке, а просто заниматься искусством, что, собственно, и делал. Искусством он называл цифровую фотографию. Знаете, с ним было очень весело. Он становился душой любой компании, вечно всех смешил, что-то рассказывал, обожал танцевать, особенно под кайфом.

Теперь ее голос звучал по-иному, прежнее безразличие исчезло.

— Я вам все это рассказываю, потому что вы теперь тоже есть на снимках. Так что и вас касается.

Теперь Миранда смотрела на меня, и я в очередной раз поразился ее глазам, их размеру и форме. Они словно освещали собою все лицо.

— Он мог быть очень добрым и внимательным. Ему нравилось покупать мне подарки, водить по ресторанам. И еще он очень любил говорить об искусстве. Если мы ходили в Челси по галереям, он всюду мгновенно ориентировался и мог сразу объяснить, что тут самое-самое. Он был белым, как вы, но там у них какая-то гремучая смесь в роду. Бабка, например, наполовину черная, да еще с примесью индейской крови, так что себя он называл «отмытым добела черным». В лучших традициях Америки. «Человек, в жилах которого есть хотя бы капля…» — далее по тексту.

Я поднял на нее глаза, и она не отвела взгляд, а смотрела на меня в упор, пока я в конце концов не заморгал. Долго и открыто смотреть человеку в лицо — дело нелегкое. Миранда, казалось, бравировала своей непоколебимостью. Ни слова не говоря, я ждал, чтобы она продолжила.

— Ну и, несмотря на все меры предосторожности, я забеременела.

— Так он отец Эгги!

— Да.

И опять она смотрела на меня, но теперь в ее глазах была тоска.

— Он сначала был рад или говорил, что рад, потом стал все чаще намекать на аборт, причем не ради себя, нет, — исключительно ради меня, для моего же блага. Потом и вовсе заявил открытым текстом, что ребенок ему не нужен. Ну что ж, ему не нужен, зато мне очень даже нужен. Мне было двадцать восемь, я твердо решила рожать. Вернулась к родителям. Спасибо им и сестрам, они так меня поддерживали. Я бы иначе не справилась.

Миранда сидела с ногами на диване, подтянув колени к груди. Она опять помолчала, потом тихо произнесла:

— А теперь он про нее вспомнил и хочет с ней видеться.

— А вы этого не хотите?

Она отрицательно покачала головой:

— Он не стал подписывать свидетельство о рождении. Значит, он ее бросил.