Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Нет, такая невнимательность — это невероятно! Он уверился в том, что его обманывают, но смолчал, сдержался с неожиданным для бывшего разносчика достоинством, и стал выжидать. Когда сели за новую партию и адвокат прибег к уже привычному приему, Висенте закурил сигару и заметил с величайшей невозмутимостью:

— Знаете, что в Европе придумали новую систему игры в покер?

— Какую же? — спросил кто-то.

— Разница небольшая: играют с шестью картами. Но только один из двух партнеров.

Пашеко притворился непонимающим, продолжил игру, выиграл, в полночь очень учтиво попрощался, отпустил пару замечаний о сыгранной партии — и больше не приходил.

Колеони с давних пор имел обыкновение читать по утрам газеты, медленно и обстоятельно, как человек, мало привычный к чтению. В один прекрасный день он наткнулся на прошение своего кума, служившего в Арсенале. Он не вполне уяснил, о чем говорится в прошении, но журналы так насмехались над Куарезмой, так обрушивались на него, что Колеони решил: его давний благодетель ввязался в преступный заговор, по недомыслию совершив крайне серьезный проступок.

Колеони всегда считал его честнейшим в мире человеком, и продолжал считать — но кто знает?.. Разве при последнем посещении он не вел себя странно? Может, он делал это в шутку… Сколотив состояние, Колеони тем не менее очень уважал своего загадочного родственника. Это была не только признательность облагодетельствованного простолюдина, но и двойное почтение к майору — чиновнику и ученому одновременно.

Европеец, выходец из крестьян, он в глубине души преклонялся, как и всякий селянин, перед людьми, облеченными доверием государства; несмотря на многолетнее житье в Бразилии, он не прибрел ни познаний, ни должностей, и поэтому был высокого мнения об эрудиции своего кума.

Поэтому не стоит удивляться, что он опечалился, узнав об участии Куарезмы в делах, осуждаемых газетами. Он перечел прошение, но так и не понял, что все это значит. Тогда он позвал дочь.

— Ольга!

Имя дочери он произносил почти без акцента, но вообще выговаривал португальские слова с какой-то хрипотцой и усыпал свою речь итальянскими восклицаниями и выражениями.

— Ольга, что это значит? Non capisco…[12]

Девушка уселась в кресло рядом с отцом, взяла газету и прочла прошение вместе с комментариями.

— Che![13] Ну так что?

— Крестный хочет заменить португальский на язык тупи. Понимаешь?

— Как это?

— Разве сейчас мы говорим не на португальском? Так вот, он хочет, чтобы отныне мы говорили на тупи.

— Tutti?[14]

— Все бразильцы. Все.

— Ма che cosa?[15] Но ведь это невозможно!

— Такое бывает. У чехов есть свой собственный язык, но их заставили говорить по-немецки после австрийского завоевания; лотарингцы — французы…

— Per la madonna![16] Немецкий — это язык, а тут креольская тарабарщина… ессо![17]

— Папа, креолы — выходцы из Африки, а тупи — местный индейский язык.

— Per Вассо![18] Это одно и то же… Он тронулся!

— Папа, тут нет никакого безумия.

— Как так? Разве нормальный человек так поступает?

— Возможно, это не вполне благоразумный поступок, но и не безумный.

— Non capisco.

— Это идея, папа, это план. Может быть, с первого взгляда он выглядит нелепо, непривычно, но это совсем не безумный план. Наверное, дерзкий, но…

Как бы там ни было, она не могла оценивать действия крестного согласно представлениям своего отца. В нем говорил здравый смысл, в ней — жажда великих свершений, отважных и дерзких деяний. Она вспомнила, что Куарезма говорил ей о возрождении страны, и в ней зародилось некое чувство — нет, не восхищение смелостью майора и, конечно, не осуждение и не жалость. То было сострадание, проникнутое симпатией: она видела, что окружающие неправильно понимают поступки человека, знакомого ей с давних пор, преследующего свою мечту, живущего в уединении, никому не известного и упрямого.

— Это ему повредит, — заметил Колеони.

Он не ошибся. В кулуарных беседах все соглашались с приговором, который вынес архивариус; подозрение, что Куарезма сошел с ума, постепенно переходило в уверенность. Поначалу помощник секретаря проявлял стойкость перед бурей, но, догадавшись, что его считают несведущим в языке тупи, он разгневался, пришел в глухое бешенство, с трудом сдерживая себя. Как же слепы они были! Чтобы он, в течение тридцати лет кропотливо изучавший историю Бразилии, для чего ему пришлось освоить даже гнусное немецкое наречие, не знал тупи, бразильского языка, единственного, который можно назвать таковым! Что за жалкие подозрения!

Его считают тронутым — ну и пусть! Но только не надо сомневаться в искренности его утверждений! Он ломал голову, искал способы восстановить свое доброе имя, постоянно отвлекался, даже когда писал что-нибудь, выполняя свою основную работу. Он словно разделился надвое: одна часть выполняла текущие обязанности, вторая стремилась доказать, что он знает тупи.