Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

В голове его словно зажегся свет. Сплетение указов, распоряжений, сводов и предписаний в руках этих бюрократов, местных заправил, превращалось в испанский сапог, в дыбу, в орудие пытки, призванное причинять мучения врагам, угнетать народ, лишать его инициативы и независимости, унижать его и подавлять.

В одно мгновение перед глазами его пронеслись тощие желтоватые лица этих людей, которые лениво толклись у входа в лавки; оборванные, грязные дети с опущенными глазами, молча ожидающие, что прохожий подаст им милостыню; брошенные, не дающие урожая, отданные на милость травы и насекомых-вредителей земли; отчаяние Фелизардо, хорошего, деятельного, трудолюбивого человека, который не мог посадить ни одного зернышка кукурузы у своего дома и пропивал все попадавшие к нему деньги. Эти картины сменялись одна другой со стремительностью молнии, словно подсвеченные ее зловещим блеском, и погасли только тогда, когда он взял в руки письмо от крестницы. Оно было живым и веселым. Ольга писала о разных случаях из своей жизни, о предстоящем отъезде отца в Европу, об отчаянии мужа в тот день, когда он не надел кольцо, спрашивала, что нового у крестного и госпожи Аделаиды — и, без малейшего неуважения, спрашивала сестру Куарезмы как осторожно обращаться с горжеткой из перьев Герцогини.

Герцогиней звалась большая белая утка с нежным, приятным глазу оперением, которая ходила медленно и величественно, твердым шагом, выпятив грудь, за что и получила от Ольги это благородное имя. Несколько дней назад она умерла. И какой смертью! Заразная болезнь, скосившая два десятка уток, и в их числе — Герцогиню. Это было нечто вроде паралича, который поражал все тело, и в последнюю очередь — ноги. Агония длилась три дня. Беспомощно распластавшись, уткнувшись клювом в грудь, одолеваемая муравьями, птица подавала лишь один признак жизни — медленно мотала головой, отгоняя мух, досаждавших ей в эти последние часы.

Надо было видеть, как существо, так несхожее с нами, в тот момент словно оказалось внутри нас, как мы чувствовали его страдание, боль, агонию.

Птичник походил на разоренную деревню. Эпидемия поразила кур, индеек, уток, одних в одной форме, других — в другой, истребляя птиц, которых осталось меньше половины. Лечить их было некому. В стране со столькими школами, выпускающими стольких ученых, не нашлось никого, кто мог бы лекарствами или рецептами смягчить огромный вред, нанесенный хозяйству.

Эти трудности, эти препятствия сильно сбавили воодушевление первых месяцев — но Куарезма и не думал отказываться от своих планов. Он накупил ветеринарных справочников и все еще пытался приобрести сельскохозяйственные машины из каталогов.

Однажды днем он сидел в ожидании упряжки быков, заказанной для пахоты, когда в дверях появился полицейский с официальной бумагой. Куарезма вспомнил о предписании муниципалитета. Он был готов сопротивляться и не очень обеспокоился.

Взяв бумагу, он прочел ее. Она была уже не от муниципалитета, а от налогового ведомства, чиновник которого, Антонино Дутра, как утверждалось в документе, предписывал господину Поликарпо Куарезме выплатить пятьдесят мильрейсов штрафа за отправку на рынок выращенных в его имении продуктов без уплаты соответствующих налогов.

Куарезма прекрасно понимал, что это — проявление мелочной мстительности, но вскоре, движимый глубинным патриотизмом, он обратил свои мысли к более общим предметам. В сорока километрах от Рио платят пошлины, чтобы отвезти на рынок картошку? После Тюрго и французской революции где-то все еще сохраняются внутренние таможни?[24] Как можно добиться процветания сельского хозяйства при стольких барьерах и налогах? Если к монополии скупщиков из Рио прибавятся поборы со стороны государства, как можно получить с земли деньги, что станут утешением за труды?

Картина, стоявшая перед его глазами по получении предписания от муниципалитета, нарисовалась вновь, сделавшись еще ужаснее, еще темнее, еще мрачнее; он предвидел то время, когда всем этим людям придется есть жаб, змей, падаль, как французским крестьянам при великих королях. Куарезме вспомнились его занятия языком тупи, фольклором, модиньями, попытки наладить сельское хозяйство — все это теперь казалось незначительным, ребяческим, вздорным.

Необходима была более масштабная, более глубокая работа; следовало преобразовать государственный аппарат. Куарезме представлялась сильная, уважаемая, умная власть, устраняющая все эти помехи, путы: Сюлли или Генрих IV, издающий разумные законы о сельском хозяйстве, превозносящий земледельца… О да! Житницы наполнятся, родина станет счастливой.

Фелизардо подал ему газету, которую он каждое утро покупал на станции, и сказал:

— Сеу хозяин, завтра я не приду на работу.

— Конечно, это ведь выходной… День Независимости.

— Нет, не поэтому.

— А почему.

— Наверху переполох, говорят, будут призывать в солдаты… Ни за что! Я уйду в лес…

— Что за переполох?

— Да вот в листке пишут, сеньор.