Печальный детектив

Реальность, бытие всего сущего на земле, правда – сама земля, небо, лес, вода, радость, горе, слезы, смех, ты сам с кривыми или прямыми ногами, твои дети. Правда – самое естественное состояние человека, ее не выкрикнуть, не выстонать, не выплакать, хотя в любом крике, стоне, песне, плаче она стонет, плачет, смеется, умирает и рождается, и даже когда ты привычно лжешь себе или другим – это тоже правда, и самый страшный убийца, вор, мордоворот, неумный начальник, хитрый и коварный командир – все-все это правда, порой неудобная, отвратительная. И когда завистник с рассудительностью вечного страдальца со стоном воскликнул: «Нет правды на земле, но нет ее и выше!» – он не притворялся, он говорил не о своей, а о высшей справедливости, о той правде, которую в муках осмысливают люди и в попытке достичь высоты ее срываются, разбивают свои личные судьбы и судьбы целых народов, но, как альпинисты, лезут и лезут по гибельно отвесному камню. Постижение правды есть высочайшая цель человеческой жизни, и на пути к ней человек создает, не может не создать ту правду, которая станет его лестницей, его путеводной звездой к высшему свету и созидающему разуму.

Но зэк, набегавший за полжизни срок на две жизни, молящийся о спасении души, – все же нехорошая правда, бессмысленная правда, и страшнее она лжи.

Сошнин таки осилился, заставил себя подняться с постели, помял перед зеркалом ладонями лицо – отчего-то оно так быстро заросло. Да нет, темно возле умывальника, или потемнело лицо от воспоминаний. Скорее всего, так оно и есть. Ведь перед самым походом в издательство, утром не ранним, выскоблился, намарафетился. Помочил расческу Сошнин, разодрал свалявшиеся волосы, погладил себя по голове и пошел за почтой. Под лестницей как было насвинячено, так все и оставалось: окурки, железные пробки, коробки от спичек и сигарет, рванье бумаги и фольги, растоптанные селедочные головы, куски хлеба. Здесь же, на газете, постеленной на пол, со всеми удобствами расположился посетитель: стакан, унесенный из автомата, в расковырянной фольге мертвое свечение плавленого сыра, надкушенное яблоко и темная, мрачная бутылища бормотухи с подтеками на наклейке.

– Дру-у-уг, – раздалось из-под лестницы, – какое сейчас время?

– Утро.

– Утро? Вот еще одно наступило. Бегит время, бегит… Так и жизнь пробегит…

Леонид поднимался по лестнице с газетами, сопровождаемый романсом: «Утр-ра туманна-а-ая, утра-ра се-эда-а-аеэ, даали лазуррныя, мрракам покрытыи…» Гость седьмого дома оказался меланхоликом. Певцом-меланхоликом.

В газету вложено письмо от Маркела Тихоновича. Сошнин его нетерпеливо разорвал.

«Добрый день! Веселый час! Дорогой мой сынок Леня.

Изболелось мое сердце об ваше здоровье. Были бы у меня крылушки, прилетел бы к вам. А не улетишь. Корова на дворе, что якорь на корабле, – держит. И хозяйство всякое кругом, да старуха одна боится ночью. Раньше никого не боялась: хоть ей черт, хоть ей поп, хоть муж, но нерьва ее здала в боях с врагами социализьма и со мной…»

Леонид улыбнулся и пошел скакать по письму, чтобы основательно перечитать его перед сном.

«Дошел до нас слух, вы опять с женою в разделе. Это нам большая досада. Как тут быть – ничё не придумаш. Токо одно скажу: нам, мужикам, надо и жалеть их, дур. Куда оне без нас-то? Говорил я тебе или нет, как в сорок девятом году уходил из дому – не стало мочи. Пристал я к одной хорошей жэншыне, из соседней деревни Тугожилино, вдове, – еще смолоду мы с ней знались. Починил ей домишко, скарб весь уладил, колодец почистил, скотину обиходил, живем, друг дружке не нарадуемся. А моя-то, Толька-то, совсем запурхалась, ниче ведь не умеет, токо лаяться и выступать. Приходила страмотить, окна била, блядев`онила. Я забеспокоился: Толька в нормальном состоянии за домом не следит, что тогда в ём деется, когда она в нервном приступе. Приковылял, как подневольный. Все у их запущено, не сварено, корова не продоена, на всю деревню орет, пчелы с дому их не выпушшают. Лерка золотухой обросла. И что, мне свою судьбу тешить? Эти ж пусть пропадут? Так и остался. Старуха блудней меня кличет, на месте действия, говорит, захватила…

Может, тебе ее, дочь мою бодливую, побить? Не до самой смерти – чтоб прочувствовала. Да как побьешь? Жалко. Баба. Мать дитя малого.

Жду ответа, как соловей лета! Приезжайте со Светланкой хоть после Нового года, хоть кода. Мы завсегда вам радые. Корова отелится, молочко свежее будет – это хорошо для здоровья. В жись вашу я не хочу встревать и старухе не даю, но так жалко всех вас – изувеченный на охране опшэственного порядка, залег ты в квартере, как в берлоге, – ни сварено, ни топлено, так вот и слезы у меня на бороду…»