Печать Джа

— Кажется, мы ошиблись, — задумчиво протянул брат Серафим.

— Ничего вы не ошиблись, — затараторил я, чуя к чему все идет. — Это потому, что пол холодный, а я без сапог — пальцы помимо воли поджимаются. И волосы отросли, их просто подравнять нужно и пригладить, — я спешно завозил ладонями по макушке. — Вот, теперь видите, вылитый барон Дудиков.

Брат Серафим лишь покачала головой.

— Не в прическе дело и даже не в походке. Рожа у тебя бандитская и взгляд прощелыги, который только и думает, как бы чужой кошелек стащить.

— Так это можно исправить. Вы погодите…

Я собрался и выдал лучшее из имеющегося в арсенале — рожу купца Сичкина. Помнится девки дворовые со смеху валились, когда я его изображал. Говорили, один в один похож, но брат Серафим снова остался недовольным:

— То была рожа бандитская, а теперь наглая, как у зарвавшегося малолетки.

— Может ему пальцы подравнять, — предложил брат Изакис.

— Не надо! Не надо ничего ровнять! Вы только скажите, чего желаете?

— Я желаю видеть человека, похожего на его светлость, чтобы он вел себя как барон, говорил как барон. Пока же передо мною жалкая подделка.

Быть похожим на его светлость… Я попытался вспомнить покойного Дудикова, выражение лица, когда тот общался с матросней — этакая брезгливая маска отвращения, или когда он задумчивый прогуливался по палубе, не зная, чем себя занять.

— Стоп!

Я замер в испуге, перестав дышать.

— Верни, как было.

— Куда верни?

— Что за балда, — возмутился брат Изакис. — Перестань таращиться и верни выражение лица, которое было до этого.

— Так не было никакого выражения.

— Вот его и верни.

Я вздохнул и прикрыл глаза, вспоминая его светлость, стоящего у фальшборта, абсолютно отрешенного и безразличного ко всему происходящему. Даже в эти минуты его лицо не теряло надменности: слегка приподнятый подбородок, поджатая нижняя губа. Он был выше всего… Выше дрянного корабля, на котором был вынужден находиться, выше команды оборванцев, с которыми волею судьбы делил одну палубу, и выше океана, пенящегося за кормой. Возможно, он даже считал себя выше неба, вот только небесам было глубоко плевать на него. Сколько аристократов родилось, и сколько осталось гнить под палящими лучами солнца, в том числе и барон Дудиков.

Брат Изакис вопросительно уставился на брата Серафима.

— Пойдет, — вынес тот свой вердикт, — все равно лучше не будет.

После полез в кармашек жилета и извлек наружу часы. Щелкнул крышкой, задумчиво уставившись на циферблат.

— Времени пол четвертого, сегодня не успеем… Пригласишь в дом цирюльника, кого-нибудь из портовых, но поприличнее: из числа тех, кто стрижет, не задавая лишних вопросов.

— Как скажешь, брат.

— И пусть что-нибудь сделает с его ногтями, а то смотреть страшно.

Брат Изакис снова кивнул. Проводил старшего до двери, а через час в дом пожаловал обещанный цирюльник: состриг лишние лохмы, до скрипа побрил подбородок, покрыв кожу густым кремом. Пахнущим до того вкусно, что захотелось слизнуть с губ.

В пустом животе заурчало, но я продолжал сидеть и терпеливо ждать. И чем им мои ногти не угодили? Ну да, местами забилась грязь — делов-то на пару минут: кончиком ножа поработать или щепой выскоблить. Зато обгрызены они были идеально — ровным полукругом, такое не у каждой девки встретишь. Для баб это обычная блажь, для меня же важная необходимость, обусловленная работой. Обломанные ногти имели привычку цепляться за ткань в карманах зазевавшихся прохожих.

Цирюльник тщательно обработал каждый палец, обрезая щипцами заусенцы. Когда же дошел до покалеченного мизинца… Я специально развязал тряпку, демонстрируя недавно затянувшуюся рану. Из чисто хулиганских побуждений: уж очень мастер докучал своею угодливостью.

«Позволите ли… не соизволите ли… мое почтение» — эти слова так часто слетали с его губ, что захотелось хорошенечко вдарить, прямо по напомаженной физиономии.

Поэтому в глубине души порадовался, наблюдая за тем, как побледнело его лицо. Он буквально глаз не мог оторвать от раны. Жаль только в комнату вернулся брат Изакис и закончил веселье, велев забинтовать мизинец.

Когда цирюльник удалился, мы приступили к еде. Точнее ел я один, а брат Изакис мерил шагами комнату. Периодически подходил к окну и замирал, изучая улицу.

— Ты жри-жри, — подгонял он, словно в том была необходимость.

Копченые колбаски и сдобные булочки ушли влет, даже крошек на столе не осталось. Отвалившись на спинку стула, я сыто рыгнул, а брат Изакис недовольно поморщился. Подошел и отвесил такого леща, что я едва головой о столешницу не приложился.

— Чегой это?

— А тавой. Ты барон или шантропа подзаборная?

— Так мы же не начали.

— Кто тебе сказал?

— Но…

Рука угрожающе качнулась, и я счел за благо заткнуться.

— Ты Алекс Дудиков, урожденный барон, подданный её величества королевы Астрийской. Только так и никак иначе, запомнил?

— Да.

— Повтори.

Да что же у церковников за привычка такая. Вечно требуют повторить, словно я попка-дурак безмозглый, а не человек.

— Алекс Дудиков, урожденный барон, подданный её величества королевы Астрийской.

— Как ведут себя бароны за столом.