Печать мастера

Зарешеченное окошко под каменным потолком пропускало достаточно света, чтобы Коста спокойно изучил место, где ему предстоит провести ближайшие пару дней, чтобы «обдумать свое поведение и прийти к верным выводам», так сказал ему один из Помощников Шрама. Из удобств — три скрученных циновки в углу, нужник, и низкий столик, на котором только самое необходимое — два кувшина с чистой водой, тазик, и подобие полотенца.

Башня — круглая, сложенная из крупного камня сероватого цвета, который добывали где-то на побережье, возвышалась на западном холме Острова, обращенная окнами на море. Маяк? Но Коста ни разу за все ночи, проведенные здесь не видел, чтобы она использовалась по назначению — сигнальных огней не зажигали.

Карцер был на первом уровне подземелья — и тоже круглой формы, за двадцать шагов можно было пересечь комнату от одной влажной стены, заросшей мхом до высоты его роста, до другой — сухой и теплой. За окном шумело море и кричали птицы, воздух пах солью и ветром, небо голубело в вышине.

Коста с удовольствием раскатал одну из толстых циновок, подумал, и добавил ещё одну сверху, завалился, закинув руки за голову, и зажмурился — от удовольствия.

Если бы он знал, что Великий так быстро откликнется на его просьбы об уединении — привести мысли в порядок в тишине, подумать, рассортировать воспоминания, и, наконец вернуться к тому, что он забросил — построению «щита», если бы он знал… Он бы взмолился раньше, и просил бы сразу декаду, а не два дня.

И почему Семнадцатому так не нравится бывать в карцере?

***

Купол тишины поставили мгновений через шестьдесят — все звуки внезапно исчезли, как будто он нырнул куда-то глубоко под воду — уши заложило от звенящей тишины. Плетения, которых он не знал, бросили следом — через пару мгновений, и Коста — ослеп, как будто внезапно выключили свет — зарешеченное небо под потолком потухло, растворившись во тьме.

Он перекатился по циновке, на ощупь определяя край, и сел — одежда шуршала, значит, купол внешний. Коста вытянул вперед пальцы, коснулся носа — не видно ничего, ни тени, ни движения. Полная и абсолютная темнота и тишина.

Сколько он просидел без движения, Коста не знал. Начал ходить — от стены до стены, четко считая шаги про себя, он после того, как ему почудилось, что в спину пахнуло сыростью. Влагой, и запахом, который он чувствовал только в одном месте северного предела — в катакомбах Керна.

Нет, он не там. Он не в подземельях. Он в карцере. Это Запад. Это Острова. Это — Октагон.

Но убеждения не помогали, и через тридцать мгновений Коста начал считать вслух — громко и четко, каждый шаг, чтобы не чудилось, где-то по камню, совсем близко скребут когти.

Тысяча шестьсот двадцать семь. Тысяча шестьсот двадцать восемь. Тысяча шестьсот двадцать девять.

От стены до стены — двадцать шагов. Шаг — примерно миг. Три раза коснуться ладонью камня — шестьдесят шагов туда и обратно — уже мгновение.

Девять тысяч сто сорок шесть. Девять тысяч сто сорок семь. Девять тысяч сто сорок восемь.

Цветные пятна перед глазами появились после восьмой тысячи. Коста жмурился, закрывал глаза, но они, как пропечатанные изнутри, приносили искаженные картины воспоминания и того, что никогда не происходило.

Шестнадцать тысяч девятьсот два. Шестнадцать тысяч девятьсот три. Шестнадцать тысяч девятьсот четыре. Шестнадцать тысяч… девятьсот… пять…

На «девятьсот пяти» Коста сломался — затряс головой, чтобы отогнать мысли и цветные круги, и, на ощупь, устало спотыкаясь во тьме, добрался до столика, жадно выпил сразу треть кувшина и ещё часть вылил на лицо и волосы. Стало лучше, но ненадолго.

Добравшись до циновки, он уселся в позу медитации и привычно закрыл глаза, хотя с таким же успехом можно было держать их открытыми.

***

Сколько он просидел так, Коста не знал.

Иногда время течет странно — растягивается и сжимается, скручивается в спираль, а потом, со всем накопленным потенциалом распрямляется, и бьет в виски со всей силой густого концентрированного напряжения и боли.