Печорин и наше время

И вот здесь — начиная с этой минуты — Грушницкий из наивного мальчика превращается в низкого, злобного и мелкого человека. Все то, что до сих пор было в нем смешно, наивно или безвкусно, теперь оборачивается низостью. «Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я отомщу!» — говорит он Печорину и на его вопрос: «Нем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..» — отвечает: «Зачем же подавать надежды?» Хотя Мери никаких надежд ему не подавала, он хотел их видеть и потому увидел.

Мери — «ангел», «моя княжна», чей «божественный образ» он собирался «навеки умести с собою», оказывается «девчон­кой», «кокеткой», которой следует отомстить. За что?

Личные отношения людей — и особенно любовь — потому так сложны, что они поднимают со дна души человеческой и самые лучшие, и самые дурные чувства; бывает невозможно предсказать, как поведет себя самый, казалось бы, благородный человек, если его оскорбят или ему покажется, что оскорбили... Когда мы размышляем о чужих сложностях, нам вполне ясно, как следует поступить в любом случае; но как только мы сами оказываемся в положении обманутых, покинутых, оскорблен­ных, самые темные силы поднимаются со дна души, и сколько надо власти над собой, чтобы не позволить этим темным силам победить себя!

Со стороны все ясно: Грушницкий думал, что нравился, и понял, что перестал нравиться княжие Мери; ему стало ясно, что она полюбила другого,— теперь ему следует как можно быстрее отойти, сделать вид, что Мери его совершенно не интересует, уехать, взять себя в руки, забыть о ней и думать... Это — со стороны. Но у каждого человека есть самолюбие, и оно шепчет: «Предпочесть м и е кого бы то ни было друго­го может только плохой человек, «девчонка», «кокетка». Ведь не могу же Я быть хуже другого, или быть в чем-то виноват, или менее достоин любви! Значит, виновата она, ей следует отомстить...»

Подняться над своим самолюбием, остаться верным и тогда, когда тебя покинули, самое трудное; только большая само­отверженная любовь может преодолеть унижение, ревность, желание отомстить.

Я вас любил так искренно, так нежно. Как дай вам бог любимой быть другим,—

в этих пушкинских строках необычная мораль, она не каж­дому дана.

Нельзя требовать от Грушницкого, чтобы он поднялся до этой высокой морали. Выло бы естественно, если бы он, как Ленский, решил для себя: «...пистолетов пара, две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его». Ведь Ленский говорил об Ольге почти те же слова, что Грушницкий о Мери: «кокетка, ветреный ребенок...».

Но Грушницкий мелок. У него возникает не мысль о дуэли, а мысль об интриге. «Мазурка началась. Грушницкий выбирал

одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали: это... был заговор...» — заговор тем более мелкий и неумный, что княжне Мери только досадны препятствия, что ей еще больше захотелось говорить с Печориным, раз ей все мешали.

Печорин это понял отлично и продолжал свою игру. Сажая княжну в карету, он поцеловал ее руку и «возвратился в залу очень доволен собой».

Грушннцкий между тем, раз вступив па путь неблаго­родный, уже не в силах с него сойти. Он шепчется и переми­гивается с драгунским капитаном. «У него такой гордый и храбрый вид...»

Печорин все это замечает и пишет в дневнике: «Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забав­ляют, волнуют мне кровь. Ныть всегда настороже, ловить каж­дый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, раз­рушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толч­ком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитро­стей и замыслов,— вот что я называю жизнью».

Все это м о ж н о назвать жизнью, но если бы ц е л ь была другая! Подумать только: во имя чего ловить взгляды и слова, притворяться, действовать — только затем, чтобы раздавить маленького, ничтожного человечка? Как мало!

Но в отношении Печорина к Мери возникает нечто новое.

«Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла,— больна... Возвратись домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!»

Мы жадно бережем в груди остаток чувства — Зарытый скупостью и бесполезный клад...

Вот что происходит с Печориным. В самом деле что-то шевельнулось в его душе, в самом деле проснулось похожее на искреннее чувство, и он заметил это... «Какой вздор!» Он не может позволить себе испытывать естественные чувства, он зарывает их еще глубже, хоронит в глубине сердца.

Какова бы ни была свобода «водяных» нравов, поцеловать руку девушке — поступок, вполне точно определенный законами общества: после этого следует делать предложение. Печо­рин заходит к Мери в отсутствие матери, спрашивает: «Вы на меня сердитесь?..» Он прекрасно знает, что сердиться она дол­жна и не может; прекрасно понимает, что она ждет предложения, истерзана страхом, любовью, ожиданием...

* — Что с вами? — сказал я, взяв ее руку.

Вы меня не уважаете!.. О! оставьте меня!..»