Печорин и наше время

«Или вы меня презираете, или очень любите!» — сказала она. И ошиблась. Он не презирает и не любит ее. Ему просто интересно. Как раньше в Тамани было интересно узиать, что за узлы таскает по ночам слепой мальчик. Как позднее в крепости будет интересно взбаламутить страстную душу Азамата, помочь мальчишке украсть коня, разозлить Казбича, похитить Бэлу... Этого княжне Мери не понять. Она предполагает другое: «Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить... Это было бы так подло, так низко, что одно предположение...» И тут бедная девушка не совсем пра­ва: Печорип не хочет посмеяться; у него вообще нет никаких оп­ределенных желаний; ему интересна эта игра, только и всего...

«Вы молчите? — продолжала она,— вы, может быть, хо­тите, чтобы я первая вам сказала, что я вас люблю?..»

Представить себе ход мыслей и чувств бедной Мери нетруд­но. Она видит настойчивость Печорина и, естественно, делает вывод, что он ее полюбил. Она слышит его странные речи, по­нимает, что перед ней человек необыкновенный; она полюбпла его, она готова на самопожертвование, на пренебрежение всеми законами общества; готова первая сказать о своей любви — первая! — значит, она надеется, верит, что вслед за ней и он скажет... А он молчит. И наконец, она добивается от него един­ственного слова: «Зачем?»

В юности я презирала княжну Мери. Мне казалось: она сама во всем виновата, так ей и надо, зачем была высокомерна п наивна одновременно, слепа и уверена в себе... В юности все мы более или менее беспощадны. Меня возмущало, пожалуй, по столько то, что есть в княжне Мери, сколько то, чего нет: нет безоглядной преданности Веры, нет страстной силы любви и искренности Бэлы... Но главное, не понимает она Печорина, не его любит, а модного героя. Она влюбляется в него так же, как едва не влюбилась в Грушницкого,— в этих столь разных людях она-то видит одно и то же: маска разочарованности Грушницко­го для нее не отличается от трагедии разочарования Печорина.

Если бы Печорин не приехал на воды, она преблагополучно влюбилась бы в Грушницкого и, сломив сопротивление мамень­ки, вышла бы за него замуж, была бы с ним счастлива... Эта мысль возмущала меня.

Теперь я думаю о княжне Мери как будто н то Hie самое, но — иначе. Разве она виновата, что молода и начиталась романов, ищет героя и готова увидеть его в первом встречном. Ищет-то она Печорина. Как всякая женщина, она мечтает о том, чтобы се полюбил человек сильный и одинокий, хочет стать для него целым миром, утешить его и обогреть, принести ему радость и покой.

Может быть, она как раз и обрела бы свое счастье, не появись на водах Печорин: целую жизнь прожила бы, сохраняя иллюзию, что ее избранник Грушницкий — «существо особенное», что она своей любовью спасла его от несчастий и одиночества. В том-то и состоит вся сложность человеческих отношений, что даже в любви — в самой большой близости душевной, какая может быть,— люди не до конца понимают друг друга, нужны иллюзии, чтобы сохранить уверенность и спокойствие. С Грушницким у Мери могла бы сохраниться иллюзия своей необходимости люби­мому человеку, а ему хватило бы для счастья преданности и любви княжны Мери, тихого домашнего очага: «...под старость они делаются... мирными помещиками». Но явился Печорин. Другая девушка, может быть, и не заметила бы разницы между ним и Грушницким. У Мери достало ума и душевной тонкости, чтобы понять. Разве можно осудить ее за это?

Но, поняв, что Печорин — настоящий, а Грушницкий — подделка, она стремится одарить Печорина тем счастьем, ко­торым удовольствовался бы Грушницкий. Печорину не нужен покой, не нужны тихие радости, не нужен целый мир, заключен­ный в одной женской любви, не нужна Мери. Как ей это понять, как с этим смириться? И в чем ее вина — разве что в молодости, искренности, вере в людей, но ведь за все это нельзя осудить. Остается только сочувствовать ей, а осуждать... Печорина.

Если бы, забавляясь с Мери, он попросту не думал о ее му­ченьях, не представлял себе, сколько страданий ей приносит, отгонял от себя мысль о ее душе — это было бы полбеды. Но он прекрасно представляет себе, что происходит в сердце Мери, и не только не гонит, но лелеет мысль о ее страданиях: «...она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне достав­ляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира...».

Какое душевное право имеет человек быть так жесток? Ни­какого. Он должен был оставить Мери в покое, не вмешиваться, не танцевать с ней на бале, не добиваться приглашения в ее дом, не дразнить Грушницкого... Но он не может не вмеши­ваться! Он не умеет жалеть, не хочет щадить. На том основании, что е м у плохо, он обрекает на страдания всех вокруг,— вот в чем его трагическая вина.

ГРУШННЦКИЙ