Пэчворк. После прочтения сжечь

Я провалилась в чем-то главном. Зияние и дает мне знание о нем. Контур того, что могло быть на этом месте. Выходы-трещины ко всему.

Думаю, я провалилась с самого начала.

(вместо кардиограммы)

У меня трехкамерное сердце: рай, чистилище и пустота.

В первой камере слишком просторно.

(узкие собаки)

Я уже вовне, за окном. Удивительно нелепое словосочетание «ЗАБОР ЕВРОШТАКЕТНИК» промелькнуло, постер исчез, появились две собаки, замершие кинематографично под облупленной полукоробочкой остановки: бело-рыжая и черно-белая. Идеально синхронное смотрение вдаль. Безупречные профили узких морд.

Поражает безоглядная, обрушиваемая сверху плакучесть берез. Возникает ствол, схваченный двумя ярусами грибов-паразитов: бледно-зеленым и ярко-пурпурным. Светофор рядом с этим деревом бледнеет и утрачивает свой смысл как объект.

Высвечиваются желтые листья, прилипшие к свежезалитому асфальту. Интервал между их отдельностями составляет не менее двух метров – в этом какое-то достоинство, вкус природы.

(в чистоте)

Палые листья – вот подлинные герои.

(тяжелая артиллерия)

Далее идет тяжелая артиллерия культуры: постмодернистский набор «MITSUBISHI Авторусь пр-т Юных Ленинцев,17» (представляю этих ленинцев, набившихся в «мицубиши»).

Все это отбрасывается фургоном, испачканным размашистым «ЛЯ НЕЖ (моменты нежности)».

В коробке потряхивают невидимые суфле, пастила и зефир.

Момент французско-нижегородской абсурдности сопровождается обострением синдрома Жана-Поля.

Зачеркнутая сигарета и надпись на плакате «НЕ БРОСАЙ» невольно требует продолжения («курить»).

Великодушный и не прагматичный щит с пожеланием «СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!» однозначно считывается как «СКАТЕРТЬЮ ДОРОГА».

(тельняшка)

А когда искусственный голос радиоведущей, похожий на сахарозаменитель ксилит, произносит: «Жители нашей страны покупают все больше дорогих смартфонов», мы проезжаем заросли лопухов, и человек, сидящий слева от меня, через проход, с толстой потрепанной книгой некоего американца Брета Гарта, достает из застиранного рюкзака тельняшку и вытирает ею бороду.

Он тоже из «тех». Пялиться нельзя.

За стеклом толпятся облупленные особняки, которые – из десятилетия в десятилетие – красят мутно-желтым, а они уходят в землю, пряча обклеенные обрывками пожелтелых газет беззащитные окна первых этажей. И вдруг выплывает магазин надгробий с игривым названием «Стелла» (возможно, один из целой сети, которую держит хищница со злодейским маникюром, жена картинного мафиози). Нормально, мертвым парням приятней было бы лежать не под стелами, а под телами [стелл].

(будь)

Горечь. Она делает вещи четкими, ничего не смягчает. Не скрывает ни одной трещины пасмурного асфальта, ни одного сучка серой, кое-как ошкуренной доски.

Скучный, глухой пейзаж вызывает желание его защитить, раскататься, как пластилин, и накрыть собой.

Раствориться в солнечном дне – или сберечь пасмурный. Первый – уже сам по себе рай, но неизвестно, соглашусь ли я обменять его на отчетливость и трезвость второго, в котором все точно тихо, устало бормочет «будь, что будет».

(внезапно)

Глупая радость быть.

(пустынные поля)

А сейчас, когда достаточно растаманская музыка звучит на «Квас-радио» (которое, конечно, при повторном рекламном заходе оказывается обыкновенным «Love»-радио), автобус минует районный центр, исполненный православных церквей, где еще десять лет назад низенькие и двужильные бабки окраин отгоняли гусей, чтобы развернуться и зачерпнуть длинночеренковой лопатой пыльных кусков угля.

Под раскачку невнятного рэгги по мосту идет инвалид, попадая в такт своей деревяшкой. Потом выезжает изображение какого-то обледенелого цветного куба, фрагмента вечной огородной мерзлоты, и там спрессована морковно-свекольная жизнь. «Вырасти сам». Улица заканчивается руинами на квадратном пятачке разрухи. Пирамида крыши лежит на обломках, сверху – две выломанные форточки с цельными стеклами.

Это не с чем сравнить. Этому адекватна только поэтическая «ренда скла», возникающая через три секунды. И, конечно, пустынные поля.

Уровень 16

(именно теперь)

Именно теперь, когда колесико резкости докрутилось до упора, я вхожу в свои полные границы – в которых смешиваются все «я». Это не воспоминание, не разовая картинка – вспышка целиком утверждает предыдущую реальность. Я остаюсь наедине с тем, что может разорвать.

С нечеловеческой тоской по.

Невзирая ни на что.

Промежуточные звенья слиплись, спеклись. Сразу.

Я думаю о том, что опыт невесомости не помогает космонавтам адаптироваться к последующей жизни на Земле. Наоборот – это ясно. Космонавты обречены на ломки.

Но и мы, без скафандров, стремимся пережить опыт именно невесомости. Неубедительности счастья, легчайшего дуновения. Чтобы потом – упасть и неуклюже-болезненно-мокроступно идти прочь от места падения (удивительно громоздко это славянофильское слово «мокроступы»!). Просто идти пешком, чувствуя тяжесть своего скелета, чувствуя кости – дровами.