Педагогическая поэма. Полная версия

Я представил Бокову колонистам, и они приветливо потащили ее показывать колонию. Меня дернул за рукав Калина Иванович и спросил:

– А чем ее кормить надо?

– Ей-богу, не знаю, чем их кормят, – ответил я в тон Калине Ивановичу.

– Я думаю так, что для нее надо молока больше. Как ты думаешь, а?

– Нет, Калина Иванович, надо что-нибудь посолидней…

– Да что ж я сделаю? Разве кабана зарезать? Так Эдуард Николаевич не дасть.

Калина Иванович отправился хлопотать о кормлении важной гостьи, а я поспешил к Боковой. Она успела уже хорошо познакомиться с хлопцами и говорила им:

– Называйте меня Марией Кондратьевной.

– Мария Кондратьевна? От здорово!.. Так от смотрите, Мария Кондратьевна, это у нас оранжерея. Сами делали, тут и я покопал немало: видите, до сих пор мозоли.

Карабанов показал Марии Кондратьевне свою руку, похожую на лопату.

– Это он врет, Мария Кондратьевна, это у него мозоли от весел.

Мария Кондратьевна оживленно вертела белокурой красивой головой, на которой уже не было дорожного шарфа, и очень мало интересовалась оранжереей и другими нашими достижениями.

Показали Марии Кондратьевне и красный дом.

– Отчего же вы его не оканчиваете? – спросила Бокова.

– Шесть тысяч, – сказал Задоров.

– А у вас нет денег? Бедненькие!

– А у вас есть? – зарычал Семен. – О, так в чем же дело? Знаете что, давайте мы здесь на травке посидим.

Мария Кондратьевна грациозно расположилась на травке у самого красного дома. Хлопцы в ярких красках описали ей нашу тесноту и будущие роскошные формы нашей жизни после восстановления красного дома.

– Вы понимаете – у нас сейчас восемьдесят колонистов, а то будет сто двадцать. Вы понимаете?

Из сада вышел Калина Иванович, и Оля Воронова несла за ним огромный кувшин, две глиняные селянские кружки и половину ржаного хлеба. Мария Кондратьевна ахнула:

– Смотрите, какая прелесть, как у вас все прекрасно! Это ваш такой дедушка? Он пасечник, правда?

– Нет, я не пасечник, – расцвел в улыбке Калина Иванович, – и никогда не был пасечником, а только это молоко лучше всякого меда. Это вам не какая-нибудь баба делала, а трудовая колония имени Максима Горького. Вы такого молока никогда в жизни не пили: и холодное и солодкое.

Мария Кондратьевна захлопала в ладоши и склонилась над кружкой, в которую священнодейственно наливал молоко Калина Иванович. Задоров поспешил использовать этот занимательный момент:

– У вас шесть тысяч даром лежат, а у нас дом не ремонтируется. Это, понимаете, несправедливо.

Мария Кондратьевна задохнулась от холодного молока и прошептала страдальческим голосом:

– Это не молоко, а счастье… Никогда в жизни…

– Ну, а шесть тысяч? – нахально улыбнулся ей в лицо Задоров.

– Какой этот мальчик материалист, – прищурилась Мария Кондратьевна. – Вам нужно шесть тысяч? А мне что за это будет?

Задоров беспомощно оглянулся и развел руками, готовый предложить в обмен на шесть тысяч все свое богатство. Карабанов долго не думал:

– Мы можем предложить сколько угодно такого счастья.

– Какого, какого счастья? – всеми цветами радуги заблестела Мария Кондратьевна.

– Холодного молока.

Мария Кондратьевна повалилась грудью на траву и засмеялась в изнеможении.

– Нет, вы меня не одурачите вашим молоком. Я вам дам шесть тысяч, только вы должны принять от меня сорок детей… хороших мальчиков, только они теперь, знаете, такие… черненькие…

Колонисты сделались серьезны. Оля Воронова, как маятником, размахивала кувшином и смотрела в глаза Марии Кондратьевне.

– Так отчего же? – сказала она. – Мы возьмем сорок детей.

– Поведите меня умыться, и я хочу спать… А шесть тысяч я вам дам.

– А вы еще на наших полях не были.

– На поля завтра поедем. Хорошо?

Мария Кондратьевна прожила у нас три дня. Уже к вечеру первого дня она знала многих колонистов по имени и до глубокой ночи щебетала с ними на скамье в старом саду. Катали они ее и на лодке, и на гигантах, и на качелях, только поля она не успела осмотреть и насилу-насилу нашла время подписать со мною договор. По договору Укрпомдет обязывался перевести нам шесть тысяч на восстановление красного дома, а мы должны были после такого восстановления принять от Укрпомдета сорок беспризорных.

От колонии Мария Кондратьевна была в восторге.

– У вас рай, – говорила она. – У вас есть прекрасные, как бы это сказать…

– Ангелы?

– Нет, не ангелы, а так – люди.

Я не провожал Марию Кондратьевну. На козлах не сидел Братченко, и гривы у лошадей заплетены не были. На козлах сидел Карабанов, которому Антон почему-то уступил выезд. Карабанов сверкал черными глазами и до отказа напихан был чертячьими улыбками, рассыпая их по всему двору.

– Договор подписан, Антон Семенович? – спросил он меня тихо.

– Подписан.

– Ну и добре. Эх, и прокачу красавицу!

Задоров пожимал Марии Кондратьевне руку:

– Так вы приезжайте к нам летом. Вы же обещали.

– Приеду, приеду, я здесь дачу найму.

– Да зачем дачу? К нам…

Мария Кондратьевна закивала на все стороны головой и всем подарила по ласковому, улыбающемуся взгляду.

Возвратившись с вокзала, Карабанов, распрягая лошадей, был озабочен, и так же озабоченно слушал его Задоров. Я подошел к ним.