Педагогическая поэма. Полная версия

– Я так считаю: сколько кругом работает народу, а без толку. А чтобы с толком работали – надо учить. А кто научит? Мужик? Ну его к черту, его учить трудно. Вот Эдуард Николаевич все подсчитали и рассказали. Это верно. Так работать же надо! А этот черт работать так не будет. Ему дай свое…

– Колонисты же работают? – осторожно говорит Спиридон, человек с большим и умным ртом.

– Колонисты, – улыбается грустно Павел Павлович, – это же, понимаешь, совсем не то.

Оля тоже улыбается, складывает руки, как будто собирается раздавить орех, и вдруг задорно перебрасывает взгляд на верхушки тополей. Золотистые косы Ольги сваливаются с плеч, а за косами опускается вниз и внимательный серый глаз Павла Павловича.

– Колонисты не собираются хозяйничать на земле и работают, а мужики всю жизнь на земле, и дети у них, и все…

– Ну, так что? – не понимает Спиридон.

– Понятно что! – удивленно говорит Оля. – Мужики должны еще лучше работать в коммуне.

– Как же это должны? – ласково спрашивает Павел Павлович.

Оля смотрит сердито в глаза Павла Павловича, и он на минуту забывает о ее косах, а видит только этот сердитый, почти не девичий глаз.

– Должны! Ты понимаешь, что значит «должны»? Это тебе как дважды два – четыре.

Разговор этот слушают Карабанов и Бурун. Для них тема имеет академическое значение, как и всякий разговор о граках, с которыми они порвали навсегда. Но Карабанова увлекает острота положения, и он не может отказаться от интересной гимнастики:

– Ольга правильно говорит: должны – значит, нужно взять и заставить…

– Как же ты их заставишь? – спрашивает Павел Павлович.

– Как попало! – загорается Семен. – Как людей заставляют? Силой. Давай сейчас мне всех твоих граков, через неделю у меня будут работать, как тепленькие, а через две недели благодарить будут.

– Какая ж у тебя сила? Мордобой? – Павел Павлович прищуривается.

Семен со смехом укладывается на скамью, а Бурун сдержанно-пронзительно поясняет:

– Мордобой – это чепуха! Настоящая сила – револьвер.

Оля медленно поворачивает к нему лицо и терпеливо поучает:

– Как ты не понимаешь: если люди должны что-нибудь сделать, так они и без твоего револьвера сделают. Сами сделают. Им нужно рассказать как следует, растолковать.

Семен, пораженный, подымает со скамьи вытаращенное лицо:

– Э-э, Олечко, цэ вы кудысь за той, заблудылысь. Растолковать. ты чуешь, Бурун? Ха? Що ты ему растолкуешь, коли вин хоче куркулем буты?

– Кто хочет куркулем? – Ольга возмущенно расширяет глаза.

– Как кто? Та все. Все до одного. Ось и Спиридон, и Павло Павлович.

Павел Павлович улыбается. Спиридон ошеломлен неожиданным нападением и может только сказать:

– Ну, дывысь ты!

– От и дывысь! Вин комсомолець тилько потому, що земли нэма. А дай ему зараз двадцать десятин и коровку, и овечку, и коня доброго, так и кончено. Сядэ тоби ж, Олечко, на шию и поидэ.

Бурун хохочет и подтверждает авторитетно:

– Поедет. И Павло поедет.

– Та пошли вы к черту, сволочи! – оскорбляется наконец Спиридон и краснеет, сжимая кулаки.

Семен ходит вокруг садовой скамейки и высоко подымает то одну, то другую ногу, изображая высшую степень восторга. Трудно разобрать, серьезно он говорит или дразнит деревенских людей.

Против скамейки на травке сидит Силантий Семенович Отченаш. Голова у него, «как пивной котел», морда красная, стриженый бесцветный ус, а на голове ни одной волосинки. Такие люди редко у нас теперь попадаются. А раньше много их бродило по Руси – философов, понимающих толк и в правде человеческой, и в казенном вине.

– Семен это правильно здесь говорит. Мужик – он не понимает компании, как говорится. Ему если, здесь это, конь, так и лошонка захочется – два коня, это, чтоб было, и больше никаких данных. Видишь, какая история.

Отченаш жестикулирует отставленным от кулака большим корявым пальцем и умно щурит белобрысые глазки.

– Так что же, кони человеком правят, что ли? – сердито спрашивает Спиридон.

– Здесь это, правильно: кони правят, вот какая история. Кони и коровы, смотри ты. А если он выскочит без всяких, так только сторожем на баштан годится. Видишь, какая история.

Силантия все полюбили в коммуне. С большой симпатией относится к нему и Оля Воронова. И сейчас она близко, ласково наклоняется к Силантию, а он, как к солнцу, обращает к ней широкое улыбающееся лицо.

– Ну что, красавица?

– Ты, Силантий, по-старому смотришь. По-старому. А кругом тебя новое.

– Правильно, – кричит Карабанов. – Все новое: новый Лука Семенович, новый Мусий Карпович, и папаша ихний новый – Павло Иванович Николаенко.

– Новые будут люди, как говорится, а сволочи здесь старые, и никаких тебе данных.