Педагогическая поэма. Полная версия

Ее ласковый голос никого не обманывает. «Малыши» смотрят на нее с недоумением. Кто-то говорит:

– Как же домой? Не-е…

– И в цирк вы не пойдете… Будет поздно…

«Малыши» смеются. Зорень играет глазами, как на танцевальном вечере:

– Ой, и хитрая, смотри ты… Антон Семенович, вы смотрите, какая хитрая!

Неловко мне вступать в спор с Зоренем и убеждать его, что как раз хитрости у этой женщины никогда не было.

Ваня Зайченко одному ему свойственным движением торжественно протягивает руку по направлению к знамени:

– Вы не так говорите… В строю не так надо говорить… Надо так: раз, два… Видите, у нас строй и знамя… Видите?

Она смотрит с сожалением на этих окончательно заказарменных детей и уходит.

Такие столкновения не имели, конечно, никаких горестных результатов для текущего дела, но они оставляли меня в невыносимом организационном одиночестве, в котором человек работать не может. Я так привык к этому одиночеству, что каждый новый случай встречал с угрюмой готовностью, мне не хотелось даже вступать в спор и кому-либо что-то доказывать, а если и огрызался иногда, то, честное слово, из одной вежливости, ибо нельзя же с начальством просто не разговаривать.[257]

В октябре случилось несчастье с Аркадием Ужиковым, которое положило между мной и «ими» последнюю, непроходимую пропасть.

На выходной день приехали к нам погостить рабфаковцы. Мы устроили для них спальню в одной из классных комнат, а днем организовали гулянье в лесу. Пока ребята развлекались, Ужиков проник в их комнату и утащил портфель, в котором рабфаковцы сложили только что полученную стипендию.

Колонисты любили рабфаковцев, как только могут любить младшие братья старших, и нам всем было нестерпимо стыдно, что их так мерзко обидели. До поры до времени похититель оставался неизвестным, а для меня это обстоятельство было самым важным. Кража в тесном коллективе не потому ужасна, что пропадает вещь, и не потому, что один бывает обижен, и не потому, что другой продолжает воровской опыт и укрепляется в нем, а главным образом потому, что она разрушает общий тон благополучия, уничтожает доверие товарищей друг к другу, вызывает к жизни рост самых несимпатичных инстинктов подозрительности, беспокойства за личные вещи, осторожный, притаившийся эгоизм. Если виновник кражи не разыскан, коллектив раскалывается сразу в нескольких направлениях: по спальням ходят шепоты, в секретных беседах называют имена подозреваемых, а так как секреты всегда делаются общим достоянием, целые десятки характеров подвергаются самому тяжелому испытанию, и как раз таких характеров, которые хочется беречь, которые и так еле-еле налажены. Пусть через несколько дней вор будет найден, путь он понесет заслуженное возмездие, – все равно это не залечит ран, не уничтожит обиды, не вернет многим прежнего покойного места в коллективе. В такой, казалось бы, одинокой краже всегда лежит начало печальнейших затяжных процессов вражды, озлобленностей, уединенности и настоящей мизантропии. Кража принадлежит к тем многочисленным явлениям в коллективе, которые являются носителями невероятно могучих влияний, но в которых нет субъекта влияния, в которых больше химических реакций, чем зловредной воли.

Поэтому я был всегда сторонником беспощадных мер по отношению к кражам, самых решительных средств для их предотвращения. Кража не страшна только там, где нет коллектива и общественного мнения; в этом случае дело разрешается просто: один украл, другой обокраден, остальные в стороне. Кража в коллективе вызывает к жизни раскрытие тайных дум, уничтожает необходимую деликатность и терпеливость коллектива, что особенно гибельно в обществе, состоящем из «правонарушителей».