Педагогический декамерон

Существует привычная формула, выражающая одновременно и цель, и высшее достижение в нашей профессии: учитель – воспитай ученика. На первый взгляд она безупречна. Чего же еще желать, во имя чего трудиться? Успехи воспитанников греют душу, придают смысл и ценность собственной жизни. Все так, но положа руку на сердце признаемся: у каждого учителя не так уж много по-настоящему своих учеников. Тех, кто откликнулся всей душой на его призыв, а не просто равнодушно скачал из него необходимую информацию, как из Интернета. Я имею в виду не добротных ремесленников, передающих знания, в меру сил выполняющих свои должностные обязанности, но учителей в пастырском смысле этого слова. Даже они. Хотя почему даже? Именно они в первую очередь в наше, до предела прагматичное время наиболее остро переживают отсутствие глубокого душевного контакта со своими воспитанниками. Что поделать, педагогика не только наука и искусство, она еще и таинство, подобное вечной загадке любви. С одним получается, а с сотнями, как ни бейся, в лучшем случае возникают нормальные деловые отношения. И на том спасибо. Мужественный, трезвый взгляд на границы своих скромных возможностей – лишь один из способов поддержания внутреннего равновесия, так необходимого в нашем многотрудном деле. Но, что ни говори, педагогика – профессия творческая, а следовательно, неизбежно требует дополнительных источников вдохновения. Ею невозможно заниматься, потеряв духовные ориентиры, не опираясь на авторитет людей, чей строй мысли, образ жизни служат образцами самоотверженного, беззаветного служения делу. Философ Г. С. Померанц прав, когда пишет: «Мы живем среди обломков авторитетов. Сперва это показалось свободой. Теперь приходит понимание, что свобода неотделима от системы ценностей, от известного порядка подчинения низших ценностей высшим. То есть от иерархии. Но где найти иерархию, которая не исключает свободы?» Один из способов восстановления утраченной иерархии – обращение к безусловным авторитетам, людям, чья жизнь и судьба безупречны. Среди них и Я. Корчак, и те, кто на первый взгляд не имел прямого, непосредственного отношения к нашей профессии.

В писательском поселке Переделкино под Москвой в непосредственной близости друг от друга стоят два дома. На оба распространяется мой трепет и восторг. И я испытываю огромную благодарность судьбе, которой угодно было в разное время ввести в них автора этих записок.

В одном из домов жил и работал замечательный русский писатель-историк Юрий Владимирович Давыдов. В войну – юнга. После войны – узник сталинских лагерей. Человек с потрясающим чувством истории и безупречным вкусом, он прочно и, думаю, навсегда занял свою нишу в российской словесности. Многие до и после него пытались распахивать то же поле – целостного художественно-философского осмысления отечественной истории последней четверти девятнадцатого века. Но никому не удалось так глубоко проникнуть в ткань событий, увидеть глубинные корни, определившие весь ход отечественной истории в трагическом двадцатом столетии. Историко-художественное исследование истоков и развития террора, роли и места провокации в становлении и созревании нашей специфической государственности, вне зависимости от ее политического и идеологического наполнения, – все эти весьма непростые, требующие прямого, честного взгляда и скрупулезного анализа сюжеты были в центре его пристального внимания. Обладая феноменальной памятью, более полувека проведя в архивах, он был не только художественно убедителен, но предельно точен даже в мелочах. Десятки адресов в Санкт-Петербурге и Москве с найденными в архивах номерами квартир, служивших явками для реальных персонажей его книг, были осмотрены писателем с дотошностью следователя. Отсюда – потрясающая достоверность каждой сцены из его романов и повестей.

Нимало не заботясь о внешней занимательности, нисколько не приспосабливаясь к неискушенному читателю, он властно втягивал его в воронку исторического омута, куда, не ведая греха, исключительно из благородных побуждений, все глубже погружались герои его произведений. Духота общественной атмосферы, глухота власти поначалу приводили к поэтизации насилия, а путь от стихов к делу оказался короток: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело любви» – и еще: «Дело прочно, когда под ним струится кровь» (Н. Некрасов).

Чего-чего, а крови хватило на целый век вперед. Ее потоки не иссякли и в новом тысячелетии.