Пейзаж с ароматом ментола

Это открытие заставило меня уменьшить круги, которые уже выходили за периметр стен, и постепенно опуститься в их колодец — к часам в пыльном корпусе и еще ниже, к кровати с бордовыми, поцарапанными чьими-то ногтями панелями и столику из двух табуреток, где стояли бокалы с вином, а между ними уютно устроилась начатая зеленая пачка сигарет. С до­стигнутого безопасного уровня высоты я покосился вверх и успокоенно отметил, что звезды уже закрыты потолком.

Здесь я упорно пользуюсь термином "сон", а не "путеше­ствие". Так мне легче отгонять тревожную мысль, что сон с летучими мышами был только началом, своеобразным проб­ным шаром. Я ни при каких условиях не хочу прощаться со своим телом. Она должна понять. Она не может не понять меня, потому что все и началось с них, с наших тел, которые нашлись, выбрали друг друга.

С наших тел, ставших посланцами и разведчиками душ.

Сейчас я скажу о том, о чем до сих пор молчал.

Пока еще ни разу я не пытался дать вам хоть какое-либо представление о моей спутнице — набросать ее портрет, очертить характер.

Я не способен сделать это и сегодня, ибо она приходила ко мне в разных образах — то зеленоглазой шатенкой с круглоЙ родинкой под бровью, то серебристой тонкой блондинкой с короткой "марсианской" стрижкой, то... К чему этот перечень с набором замусоленных эпитетов, если десятки ее образов не смогли скрыть того, что это всегда была Она — ее земляничные соски, ее нежные позвонки, ее лоно, которое я называл именем маленького ласкового зверька, ее губы, доводившие мою плоть до белого кипения.

Помню, как в зимнем альпийском отельчике, глядя утром на ее тело, я молился, чтобы для этого теплого палевого цвета, для длинных и тонких, но таких крепких точеных ножек, для литых грудок с нежными темными клювиками, для безупречной спины с ровненькой полоской позвоночника и двух крутых, сделанных из живого мрамора половинок там, где спина теряет свое название, чтобы для всего, что я вижу, время остановилось...

Это неизменно было ее тело, излучавшее в полумраке мягкий свет и плававшее в нем. Оно было легче космической невесомости, и в то же время по-земному полновесным и налитым соком, как нагретое солнцем ананасное яблоко. Ее свет был частью этой теплоты, его эманацией и не имел ничего общего с призрачно-холодным свечением из лживой книжки о тонком мире.

Характер? Он тоже был изменчив, как Ее лицо, как поверхность речки, которая течет неторопливо и задумчиво и, вдруг проснувшись, превращается в капризную проказницу, бьется в поросшие травой и "жабьими глазками" берега, а за поворотом, за кудрявой ольхой опять становится элегичес­ки успокоенной, набираясь сил и уверенности перед длин­ным перекатом. И все это — с подводными течениями, с коварными омутами и стрекозными заводями — та же чис­тая лесная речка.

Кажется, сбиваюсь на сентиментальность... Впрочем, я пишу вовсе не литературное произведение.

Но как, в самом деле, назвать эту рукопись? Против дефиниции "завещание" протестует все мое существо. Дневник? Путевые заметки? Отчет об экспедиции?

Я исполняю долг литератора, а остальное — жанр и, так сказать, окончательный диагноз — будет определено без моего непосредственного участии, возможно, как раз в ту минуту, когда вы дойдете до этой страницы.

Ее имя? Я дал Ей имя после первых наших странствий, однако не хочу называть его здесь, потому что и впрямь доныне не знаю его.

Разве это достойно внимания по сравнению с тем, что Она — моя женщина.

А это я знаю с такой же точностью, как то, что я мужчи­на, что мне 42 года и каждый новый день приближает меня к путешествию, которое станет самым длинным, к путеше­ствию, где Она приобретет постоянный облик и наконец назовет свое имя.

Я еще не говорил, что каждое странствие заканчивалось близостью. Даже там, в незнакомом городе и столетии, где я был алхимиком и в юго-западном углу моего каменного мешка с издевательской размеренностью капала вода. Когда я в отчаянии набросился на стены, Она вынула под окош­ком, через которое подавала мне еду, несколько кирпичей и оказалась в разгромленной лаборатории, чтобы смазать мне арникой израненные руки и стать моей на жестком ложе возле неровной стены с зелеными узорами плесени.

Мы любили друг друга в отелях и пропахшем корицей белом домике над морем, к которому вели ровно тридцать две высеченных в скале ступеньки. Наши тела переплетались, сливаясь в одно многорукое, многоногое и многоглазое со­здание, на широких и узких кроватях, на пышных перинах и просиженных диванах с колючими усами пружин, в крес­лах и на вагонных полках, в темноте и перед внимательны­ми зеркалами в старинных рамах, умевшими показать самые потаенные уголки этого сладкого безумия. Я не поверю, что Она забыла то купе и столик, на котором лежали ее локти, и солнечных зайчиков, прыгающих по обнаженным веснуш­чатым плечам, и округлившиеся глаза старика-велосипедис- та на железнодорожном переезде.