Пейзаж с чудовищем

Катя узнала эту новость от полковника Гущина, звонившего в НИИ детской хирургии. Извещая, что «малец очнулся», полковник Гущин как-то странно помаргивал, словно в глаз ему что-то попало, и он стеснялся при Кате вытереть набежавшую слезу – ну, конечно же, следствие невидимой соринки.

Короче, идиллия… Полковник Гущин «как-то весь просто офонарел», как он сам признавался, после известий о финале истории в доме-дворце. Катя не хотела его особо донимать или досаждать ему в такой деликатный момент профессионального самобичевания.

Криминалистическая экспертиза обнаружила на резиновых перчатках внутри следы ДНК Миши Касаткина. А снаружи следы ДНК малолетнего Аякса Санина, фрагменты его слюны. На мешке для обуви экспертиза обнаружила следы талька от резиновых перчаток.

– Касаткин сказал, что сначала хотел надеть на голову малышу мешок из-под обуви и удавить его тесемками, – рассказывал Гущину и Кате следователь, который в присутствии педагога допрашивал несовершеннолетнего. – Но когда ночью пришел в детскую, он побоялся разбудить малыша – голова его утонула в подушке, и надеть мешок на голову было затруднительно. Тогда он руками в перчатках схватил его за лицо, зажимая рот и нос, удушая таким способом. Но малыш проснулся, кричать он не мог, но крутил головой, еще не понимая со сна, что происходит. И Миша Касаткин, боясь, что вот-вот он вырвется, схватил подушку и накрыл его ею, предварительно накрыв верх подушки мешком для обуви, чтобы не оставлять следов, когда всем телом наваливался на эту подушку. Но, видимо, в тот момент, когда он разжал хватку рук в перчатках и потянулся за этой самой подушкой, маленькому Аяксу удалось повернуть голову. Это его и спасло от асфиксии. Он отделался переломами. Душитель – непрофессионал, к тому же сам двенадцатилетний ребенок.

– Если бы у нас на момент осмотра был труп мальчика, – невесело возразил на это полковник Гущин, – то эксперты сразу бы обнаружили следы талька от резиновых перчаток на коже малыша – на щеках и вкруг губ, след хватки душителя. А мальчик подавал признаки жизни. Больница, вертолет, клиника – там сразу на операционный стол. Эксперты его не осматривали, да и не могли осмотреть в такой ситуации. Поэтому с картиной механизма убийства мы на тот момент ошиблись, решили, что душитель использовал лишь подушку.

Полковник Гущин словно утешал сам себя.

А Катя думала – много и часто об этих детях. И о маленьком, и о том, кто постарше.

Миша Касаткин, строго, беспощадно судивший взрослых за их поступки и слабости… Свою ненависть и злость он выместил на самом маленьком и беззащитном.

Она вспомнила свой вопрос: ну вот мы поймаем убийцу – и что с ним сделаем?

Что мы, взрослые, с ним сделаем?

Она думала о том, какие чувства сейчас испытывает Феликс. Сожалеет ли он о том, что спас Мишу Касаткина?

А что пришлось пережить Сережке Мещерскому?

И еще она думала о том, что… все-таки и в самом конце от нее скрыта какая-то часть этой истории. Возможно, самый изначальный фрагмент. Что считать реальностью, а что не в меру разыгравшейся фантазией? Что было на самом деле, а что мерещилось, когда она падала от усталости и не находила себе места от тревоги?

Кое-что и точно оставалось в тени. В самой глубокой и темной тени из всех теней в палитре художника, чьи картины покинули дом-дворец.

И стоило задать себе вопрос: сколько было картин и сколько чудовищ? Одно из чудовищ прокралось в детскую под покровом ночи, второе явило себя во всем ужасе психоза-синдрома мальчику-убийце на залитом солнцем пляже у водохранилища. Третье чудовище бросилось догонять няню-воровку и задушило ее в лесу, бросив труп в воду. А еще одно, четвертое чудовище в глубокой тайне ото всех в нежном отроческом возрасте в питерском дворе спихнуло пятилетнего мальчика с взмывших вверх качелей, превратив его в пожизненного калеку-горбуна.

А может, все эти чудовища были лишь образом и подобием одного – того самого, которое силой воображения привиделось в горячке художнику Юлиусу фон Клеверу, изобразившему, а затем испугавшемуся своего создания? Разные ипостаси одного великого Зла, которое в свое время ужаснуло и заставило задуматься драматурга, бонвивана и прикольщика Эмиля Ожье, в пылу моды увлекшегося потусторонним, который, по словам его друзей – в том числе и Проспера Мериме, – долго не мог прийти в себя после памятной поездки в Рим осенью такого далекого, почти мифического 1863 года.

И что обо всем этом мог бы сказать юный князь Готлиб Кхевенхюллер, так и не получивший в наследство замок Ландскрон, сгнивший в своем свинцовом гробу в склепе аббатства Сан-Пьетро на Яникульском холме?

Кто знает…

Реальные факты давали свою реальную картину. И это держало воображение в определенных границах. Может, и к лучшему.