Пейзаж с видом на кладбище

Путь через кладбище не такой уж и долгий, но казалось, ему не будет конца. Бесчисленные корни цеплялись за ноги, невидимые в темноте ветки так и норовили хлестнуть по лицу, мрачные обелиски вышагивали из могильного мрака и преграждали путь. Наконец, они подошли к сторожке. Горбун долго ковырялся с замком. Протяжно скрипнув, дощатая дверь отворилась. Хозяин щелкнул выключателем. Свое убогое жилище Квазиморда любил и обустраивал его как мог. В первые дни, после вселения, он спал на тряпье, постеленном на перевернутых ящиках из-под овощей. Затем коллеги позаботились о кое-какой мебели. Скульптор Калошин даровал видавший виды диван. Инженер Копылов привез подчиненному старенький стол и пару стульев. Гробовщица Людмила снабдила сторожа выстиранными занавесками и таким же постельным бельем. Плотник Коля Белошапка соорудил полки, на которые Квазиморда складывал свои скудные пожитки. По инструкции сторожу был положен телефон, и вскоре в каморке установили допотопный, советских еще времен, аппарат. Несмотря на то, что сотрудники приняли активное участие в организации быта горбуна, он крайне сдержанно поблагодарил их и закрылся в сторожке. Не проявлял он стремления к общению и в дальнейшем.

– Гордый, что ли? – ни к кому не обращаясь, бросила в пространство Людмила, когда Квазиморда в очередной раз проигнорировал приглашение на приуроченную к какому-то событию коллективную посиделку.

– А он не пьет, наверное, – предположил Коля Белошапка.

– Досталось, видимо, парню от человеков, – вздохнув, сказал Калошин. – Вот и сторонится, бедолага, людей, как не единожды побитая собака.

Никто, кроме Копылова да участкового милиционера, в сторожку не заходил – зачем надоедать человеку, коли не приглашает.

…Женщина, прижав руки к груди, присела на стул.

– У вас рубашки не найдется? – она напомнила горбуну его обещание.

Квазиморда, взглянув на гостью, покопался на полке и подал ей сорочку.

Сторож тут же отвернулся к окну, получив очередной «удар» под ложечку. Эту женщину, кажется, её зовут Ириной, он не один раз видел на погосте, а несколько раз – в компании с кладбищенским художником. Квазиморде тогда показалось, что между ними что-то было. Под «что-то» он подразумевал их медленную, прогулочную походку, жесты, мимику, улыбки. «Не самое удачное место для свиданий», – подумал в тот момент горбун.

Однако в этот раз его мысли были совсем о другом. Горячее, непреодолимое желание смотреть, не отрываясь, на эту полуобнаженную женщину обволакивало сознание Квазиморды. Ему вдруг захотелось подойти к ней, прикоснуться к ее возмутительно белой коже ладонью и водить ею по плечам, рукам, животу и … Он резко повернулся и шагнул к ней. Зацепившись ногой за стул, сторож едва не упал. Гостья отшатнулась к двери и взялась за ручку.

– Позвоните, пожалуйста, художнику, – женщина испуганно следила за движениями горбуна. – Или можно я сама позвоню?

– Да, да, – Квазиморда тяжело опустился на диван. Натужно заскрипели пружины. – Конечно, звоните. Я сейчас чайник поставлю.

Он подошел к столу и дрожащими руками стал перебирать несколько надтреснутых чашек.

Гостья, придерживая полы рубашки, прошмыгнула к телефону.

«Как я мог!? – сокрушался горбун. – И чем я отличаюсь от тех двух мужиков? Еще одна секунда, одно движение этой женщины и я бы за себя уже не ручался». Зашипел жгучим кипятком чайник, задребезжал нетерпеливо алюминиевой крышкой. Некуда пару деваться, неистовствует он – рвется наружу. Дернул Квазиморда за шнур, и угомонился сразу сосуд. Притих.

Женщина набрала номер телефона, застыв в ожидании.

– Алло, Василий? Да, это я – Ирина. Где? На кладбище.

У Ква… У сторожа, – она оглянулась на горбуна. – Жду. Приезжай скорее.

XXI

Новая картина, её замысел и, конечно же, результат – всегда неординарное событие в жизни художника. Идея появляется внезапно, часто в самый неподходящий момент. Например, во время… Впрочем, это не столь важно. Иногда я задаю себе риторический вопрос: можно ли одним полотном выразить смысл жизни? Наверное, можно. Малевич же смог… Нет ни жизни, ни смерти, но невозможно от них укрыться.

В крайнем возбуждении я мерил шагами комнату, время от времени задевая ногой мольберт. Подрамник на нем качался, грозясь упасть на пол, согласно теории бутерброда – маслом вниз, но всё же каким-то невероятным образом сохранял равновесие. Я брался за кисть, свирепо водил ее пружинистой щетиной по палитре, делал несколько ударов по холсту и отходил на пару шагов назад. Аппликативные мазки нехотя выкладывались в задуманную композицию. Объема же не получалось. Как учили мудрые наставники по живописи, писать я старался пастельными цветами, не выходя за пределы четырех, близких по интенсивности друг к другу, тонов. И никаких контрастов!

– Не Сарьян, поди, не Кандинский, – хмурясь, сдвигал к переносице седые лохматые брови учитель. – Сотри этот фейерверк, – и совал в руки тряпку.