Пейзажи этого края. Том 1

Сам Ильхам с 1951 года был членом комитета комсомола коммуны, с 1958 года – начальником производственной бригады, так что он очень близко знал всех товарищей по коммуне. Войдя во двор коммуны, он не переставая пожимал руки и отвечал на приветствия. Уйгуры – это такой народ, который придает вежливости большое значение: если сегодня еще не общались – обязательно надо поздороваться, расспросить друг друга обо всем по порядку, даже если это срочный телефонный разговор по межгороду. Ильхам же давно здесь не появлялся. Он нашел тех, кого было надо, все сделал, что было положено, а потом толкнул дверь и вошел в комнату секретаря Чжао. Там был еще один человек, сидевший напротив секретаря, – Кутлукжан, это имя Ильхам уже не раз слышал в сегодняшних разговорах.

Кутлукжану в этом году исполнилось сорок два, в последнее время он немного располнел, отяжелел. Однако лицо его по-прежнему было красивым, что подчеркивали изящные, тонкие, блестящие черные усики, тонкой полоской очерчивавшие верхнюю губу. На Кутлукжане был новехонький серого цвета френч, какие носят все кадровые работники; из нагрудного кармана торчал колпачок самопишущей ручки – совершенно ясно, что перед вами не обычный крестьянин; он поприветствовал Ильхама голосом звучным и в то же время режущим слух, с примесью высоких тонов, почти фальцета. Здоровался он тоже как городские интеллигенты: крепко сжал руку, потряс, отпустил. Потом левой рукой сделал изящный жест, приглашая Ильхама садиться.

Может, зайти попозже? Но не успел Ильхам задать себе этот вопрос, как секретарь Чжао заметил его сомнения:

– Садись, вместе все обсудим. Дело-то касается вашей большой бригады.

Кутлукжан смерил Ильхама взглядом и безмятежно спросил:

– Говорят, ты той женщине с сыном помогал вернуться? Какой же ты добрый человек! А сына она потеряла? Это ей в наказание, она это заслужила! – Он сдвинул брови и, повернувшись, с глубокомысленным и серьезным видом посмотрел на Чжао Чжихэна. – Сейчас главная задача для нашей коммуны – покончить с этим делом о воровстве. Если не решить этот вопрос, члены коммуны не смогут жить нормально. Пойдут сплетни, и дело не решится. Теперь, когда беглая жена главного преступника, Исмадина, тайком пробралась обратно, я предлагаю одно из двух: или отдать ее вышестоящим органам безопасности, чтобы ее арестовали и судили, или же нам самим в большой коммуне организовать критику и борьбу, взять эту женщину под надзор народной дружины. – Он повернулся всем телом и снова обратился к Ильхаму с тонкой улыбкой: – Брат, ты же не станешь сообщать ей об этом?

Ильхам пристально смотрел на Чжао Чжихэна, а издевки Кутлукжана будто и не слышал.

Чжао Чжихэн задумался. Собравшиеся в уголках его глаз морщины говорили о закаленном характере и проницательности. Темное загорелое лицо. Вылинявшая синяя униформа. Ботинки времен Освобождения – на толстой подошве. Верные признаки сельского кадрового работника, видавшего и дождь и ветер. Он заговорил на уйгурском, не безупречном, но правильно и свободно:

– Арестовать или подвергнуть критике Ульхан? На каком основании?

– Она Исмадина, она не могла не знать, чем занимался ее муж. Да и сама вела себя как предатель Родины – пыталась бежать в Советский Союз; и вдруг вернулась назад – это очень подозрительно.

– Что скажешь? – Чжао Чжихэн обратился к Ильхаму.

– Я только вернулся, ситуации не знаю.

– А Ульхан ты тоже не знаешь?

– Ульхан… – Ильхам на мгновение запнулся и продолжал: – Она из бедной семьи, во время земельной реформы была активисткой, когда помогали Корее бороться с Америкой – записалась в добровольцы; а еще ездила в уезд выступать в агитконцертах. Когда вышла замуж – погрузилась в семейные дела, Исмадин не давал ей активно участвовать в производственной деятельности и политических мероприятиях. Я считаю, она не может быть плохим человеком. А если про Исмадина – то хоть и говорили, будто бы он связался с дурной компанией, но он тоже, в сущности, человек простой и чистый…

Чжао Чжихэн удивленно хмыкнул – он не ожидал, что Ильхам выскажется так ясно и прямо. В это неспокойное смутное время многие овладели искусством говорить расплывчато, уклончиво – ни да ни нет, и так и сяк – не то осел, не то лошадь, как говорится. Главное в позиции не то, правильная она или неправильная, честная или нет: главное, чтобы не было ответственности, никакого повода, никакого беспокойства себе лично, чтобы потом не утираться и не отмываться, когда полетят грязные брызги. Особенно в делах, которые прямо тебя не касаются. Ошибешься на сантиметр – а проблем получишь на километр ни за что ни про что. Вот поэтому-то и слышишь в период смуты: «да, могло быть и так», «трудно сказать», «не стану утверждать», «да ну! вряд ли… хотя, если подумать, то кто его знает» – и тому подобные выражения. Ну кто, скажите, в такое-то время будет говорить о других что-то хорошее?

Но еще больше удивился Кутлукжан. Настолько, что спросил по-простому, без намеков и уловок:

– Ты считаешь, что она и ее муж невиновны?