Пелагея Стрепетова

Стрепетова играла в этот вечер «Без вины виноватые» особенно наполненно. Значительность происходящего сообщала ей строгость и силу. В финале зрительный зал ринулся к рампе. В неистовый шум бесконечных рукоплесканий врывались слезы и выкрики. Сквозь гул различимы были только отдельные фразы: «Не уходите, оставайтесь с нами!..», «Спасибо великое за талант!..», «Вон директора!..», «Вы наша!..»

До чего бы дошли эти возгласы гнева, трудно представить. Но предусмотрительная дирекция, испугавшись возможных эксцессов, заблаговременно вызвала в театр наряд полиции. Ретивые и обученные жандармы быстро очистили верхние ярусы от публики, а в зале поспешно убрали свет.

Те же жандармы позаботились, чтобы не был нарушен порядок на улицах. Стрепетова уходила с казенной сцены сквозь строй полицейских штыков. В самом прямом и буквальном смысле. Но и с верой в любовь к ней зрителей.

В ней она нуждалась как никогда раньше.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

И опять надо было начинать заново.

Столько времени она готовилась к этому часу. Столько раз заявляла и писала в письмах, что ее все равно «сживут» с казенкой сцены, выгонят. И иногда думала, что, может быть, так даже будет лучше. Прекратится каждодневная, иссушающая, заведомо обреченная борьба за каждую роль, за каждый спектакль, за каждый выход на сцену.

Теперь борьба прекратилась. Но ей казалось, что прекратилась и жизнь.

Уже, когда все решилось и ей вручили приказ об увольнении, продолжались какие-то хлопоты. Еще предстояло сыграть свой прощальный спектакль. И даже после него, захлопнув за собой напоследок дверь театра, в который она столько лет стремилась попасть, не было еще чувства конца, пустоты. И потом ночь и следующий день ушел на разбор подарков, адресов и записок, вложенных в цветы. И просто писем, трогательных, взволнованных, негодующих.

Но теперь и это осталось уже позади. И в комнате, забитой цветами, было странно, словно она почему-то присутствует на собственных похоронах.

Потом, спустя много лет, когда она действительно умерла, какой-то безымянный автор некролога написал, что первые похороны Стрепетовой состоялись на ее прощальном спектакле в Александринском театре.

Но сейчас она еще была жива и ей приходилось что-то решать.

Девять лет назад она бежала из Москвы, все бросив. Но в Москве она фактически жила бездомной. Теперь у нее был дом. И бросить его ей уже было трудно.

Она жила с сыном, а в последние годы забрала из Нижнего дочь. Оба учились в Петербурге. Расстаться с сыном на долгий срок для нее было немыслимо. Она следила за всеми его занятиями. И если уезжала куда-нибудь, требовала в письмах отчета о каждом прожитом дне. Ее снедали тревоги о том, что он ел, приготовил ли уроки в гимназию. Не пропустил ли занятий по музыке или языкам. С какими встречался товарищами, что читал.

Страдая от того, что она сама не получила систематического образования, она хотела, чтобы все недоданное ей за жизнь получил ее сын. И она иногда угнетала мальчика своим воспитанием, потому что боялась, что он упустит что-то для него важное.

Мальчик был и умен, и талантлив, и все успевал. Но Стрепетовой казалось, что без нее вся система его воспитания рухнет. И она не решалась уехать, оставив его на долгое время.

Но надолго ей уезжать и вообще не хотелось. С тех пор как она переехала из мрачного дома в квартиру на Пушкинской улице, она привязалась к своей квартире. Может быть, впервые за жизнь она жила у себя. Она переехала в этот дом, большой и светлый, в тот год, когда был поставлен в Петербурге памятник Пушкину. Ее квартира на втором этаже выходила на улицу. А балкон ее спальни, наискось от памятника, был так близок к нему, что она могла, не спускаясь, смотреть на поэта.

Оттого что она жила рядом, он казался ей более близким. Памятник, сделанный скульптором Опекушиным, был не так хорош, как его московский вариант. Но Стрепетова его особенно любила, потому что он был прост. Поэт стоял на своем холодном мраморном цоколе по-мальчишески узкоплечий, худой, совсем не парадный, а грустный и слегка даже хмурый. В нем не было покоя монумента, и казалось, что вместе с погодой меняется и выражение его лица. Но печальная хмурость все же не проходила.

Когда Виссарик, возвращаясь домой из гимназии, задерживался с товарищами у памятника, она смотрела вниз с балкона или, если уж очень холодно, в окно. И ей нравилось, что ее сын бывает задумчив, а дома снимает с полки томик Пушкина. Во всем этом для нее была какая-то важная связь. Ведь она читала вслух стихи поэта, когда Виссарик был еще совсем мал для них. Но он слушал внимательно, и она верила, что он понимает стихи так, как она сама их чувствовала.

Теперь, когда он стал подростком, она радовалась, что он полюбил поэзию. И читала с ним вместе Шекспира, Лермонтова, Некрасова — все, что любила сама. Но Пушкин был мальчику ближе. Он помнил наизусть десятки стихов. При ней вслух читать стеснялся. А товарищам иногда читал, — она это слышала, и ее трогало, что бессознательно сын подражает ее интонации.